Кругов, друг ситный, что же ты
заготовил в качестве домашнего дебютного задания, кто держит с тобой
совет, сколько ты готов вложить в надежде окупить вложения, не блефуешь ли
ты, браток, не нагоняешь ли напрасного страха величественным бездействием,
может и нет за тобой никого, ни души, некому плакаться, пустыня
безразличия?..

Смертная ночь длилась тягостно. Мордасов не выпускал руки мертвой
бабки, слезы уже просохли, а рядом на коленях сжалась притихшая Настурция.
Вот ведь как все заканчивается. Мордасов поправил сивый завиток на лбу
умершей, надеясь в душе, что отошла та без страданий, порукой тому -
улыбка, застывшая на губах, мягко разведенные уголки рта, плакал Александр
Прокофьевич еще и потому, что на груди бабки близ впадины внизу тощей шеи
в перекрученной коже обнаружился широкий бисерный кошелек с деньгами -
Колодец никогда не знал про него - сколько там? Боялся думать о
смехотворной малости, и выходит бабуля копила всю жизнь, крохи сгребала
согнутой ковшиком ладошкой, чтоб оставить внуку то, что он мог сшибить в
день или в два, а богомольная душа крупинку к крупинке подбирала все
сумеречные годы и цена денег потеряла для Мордасова смысл. Кому
повинишься, что и драл-то со встречных-поперечных безбожно ради бабки,
покупая самые дорогие лекарства, скармливая старухе не нужную и не
отодвигающую старости икру всех цветов, и жадность Мордасова замыкалась не
на нем самом, хотя и себя Колодец не обделял, но имела целью выкупить
бабку любой ценой из рук, плату не принимающих, как ни велико подношение.
Взять Настурцию, думал Мордасов, какой я в ее глазах? Жуток, переполнен
алчностью, как переспелый плод соком и то правда, выпрыгивал из нищеты
ужасающей, уверовал сызмальства: допустит колебания, годами понадобится
гривенники складывать в бутылку из-под шампанского, чтобы через черт знает
сколько лет огрести две или три сотни и возрадоваться тому, не подозревая,
что они твои собственные, тобой и вымороченные у жизни копейки, чуть - на
годы! - подзадержавшиеся.
Настурция извелась: что говорить в такие минуты и как утешать?
Молчать непотребно и, наверное, надо удумать истинно утешительное, без
червоточинки фальши, но что? Трогать Мордасова, сжимать пальцы, утирать
слезы, гладить, накрывать бабку, суетно метаться по комнатушкам...
Ошеломляюще - знала Притыка неизвестно откуда - ни она, ни Колодец, дожив
до жеребячьих уже лет, смерти не видели ни разу, так вышло - не видели, а
уж оба навидались дай бог.
Мордасов бережно стянул бисерный кошелек с груди под лоскутным
одеялом и, когда крохотные разноцветные стекляшки прикоснулись к его
пальцам, понял, что никогда - сколько ему не отмерено - в этой жизни не
появится у него человека преданнее, безропотной опоры и в зле и в добре и
в каждом его дыхании - пусть и смрадном, человека, который заранее хоть на
столетия вперед готов простить все, чтоб ни натворил Мордасов. Он-то знал
это всегда и знал, что после сметри бабки станет еще хуже, злее,
беспощаднее, а было ли куда катиться ниже.
Мордасов сжал кошелек. Теперь один, навсегда, до упора...
Замочек кошелька раскрылся сам без участия рук человеческих,
расползлись плохо сцепленные никелированные шарики и там в сафьяновом зеве
трояки, пятерки, редкие десятки... Господи! Мордасов припал к груди бабки
и зарыдал дико, животно, кулаки до крови молотили стальной брус, с
крепящейся к нему панцирной сеткой.

Филин горбился над кухонным столом - по левую руку пачка беломора, по
правую ложка. Дымился суп, жена крупно нарезала бородинский хлеб. Филин
отколупнул зернышко тмина, одно-другое, отодвинул тарелку в сторону.
Жена несколько раз плавно тянула на себя дверцу распираемого запасами
холодильника, внимательно изучала уставленные банками и мисками, усыпанные
свертками полки, будто надеясь высмотреть на рифленых поверхностях ответы
на бесконечные вопросы.
Из комнаты доносилось вялое переругивание дочерей. Филин закурил,
измождение на его лице проступало все отчетливее с каждым мигом, будто
узоры на оконном стекле под яростным напором мороза.
- Суп остывает. - Жена присела на край табуретки: и не представишь,
как она непривлекательна сейчас в его глазах, но никто - тут сомнений нет
- не может противиться течению времени.
- Суп... - Филин дотронулся до тарелки, как до предмета, увиденного
впервые в жизни. - Сожжем мосты! - Отчего-то припомнилось ему и он
повторил с нажимом. - Сожжем мосты!..
Жена снова сунулась в спасительный холодильник и, не оборачиваясь,
так, что Филин видел ее жирную спину и вовсе ушедшую в плечи шею,
вздохнула:
- Тебе плохо?
- Плохо. - Клуб дыма, еще клуб и снова: - Плохо...
- Прими... вот, - жена протянула серебряную облатку.
- Не так плохо. - Изжеванный окурок плюхнулся в пепельницу.
- А как?
Филин ответил, но слова его потонули в визге дочерей. Снова резиново
зачавкала дверца холодильника, снова глава семьи закурил. За окном лил
дождь, падая на листья цветов на подоконнике, грязноватыми струями,
напоминая заплаканные лица дочерей.
Жена, оцепенев, глазами, полыхающими искорками безумия, впилась в
опустошенную пачку папирос; Филин курил зло, жадно, одну за одной, будто
задался целью добить себя и непременно быстрее. Улеглись дочери, уползла в
спальню жена, а он сидел и припоминал события сегодняшнего дня: казалось,
не с ним все приключилось, не к его ноге прикасалось колено молодой
женщины и не его она обмывала - квасом что ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93