В старых, грязных тюрьмах можно было нацарапать на камне молитву или проклятие, но эти гигиенические стены не могли даже запечатлеть свидетельство. Прежде узник мог приручить мышь или хотя бы мокрицу — но эти непроницаемые стены мыли каждый день. Так Джеймс Тернбулл увидел впервые непобедимую жестокость мира, в котором он жил, и жестокость чего-то, чего он никак не мог назвать. Однако он не сомневался, что пятиугольник стен отделяет его от живых, подобно склепу, и он невообразимо удивился, увидев в одном из отверстий слабый свет. Он забыл о том, как плотно все подогнано в наших механизмах, и потому — как легко они ломаются. Тернбулл сунул в дырку палец. Свет был слабый, падал сбоку, должно быть — из окна, находившегося повыше. Изо всех сил вглядываясь в этот свет, плененный журналист с удивлением увидел, как другой палец, очень длинный, появился в трубе и поднял его куда-то вверх. Свет исчез, но вместо него появилась часть лица и послышались какие-то звуки.— Кто там? — спросил Тернбулл, дрожа и от страха, и от радости.И услышал привычный, приятный голос:— Я говорю, через эту трубку не сразишься, а?Тернбулл долго молчал, и чувства его просто неудобно описывать. Потом он весело ответил:— Лучше сперва поболтаем. Зачем убивать первого человека, которого я увидел за десять миллионов лет?— Да, — сказал Эван, — тяжеловато бывало. Целый месяц я провел наедине с Богом.Тернбулл едва не сказал: «Ну, тогда вы не знаете, что такое одиночество», но ответил в прежнем стиле:— Вот как? А с Ним не скучно?— Нет, — отвечал Макиэн, и голос его дрожал. — О, нет!После долгого молчания он прибавил:— Что вы там, у себя, ненавидите больше всего?— Если я вам скажу, вы решите, что я спятил, — отвечал Тернбулл.— Значит, то же самое, что и я, — сказал Макиэн. — Железку.— Как, и у вас она есть? — вскричал редактор.— Была, — спокойно сказал Макиэн. — Я ее сломал.— «Сломал» …— медленно повторил Тернбулл.— Выдернул на второй день, — спокойно продолжал Эван. — Она такая… ненужная…— Однако и сильный же вы! — сказал Тернбулл.— Будешь сильный, когда ты не в себе, — отвечал Макиен. — Никак не могу понять, зачем она. Зато я обнаружил занятную штуку.— Какую? — проговорил Тернбулл.— Я узнал, кто сидит в камере А, — сказал Макиэн.Показать это он смог только через три недели, но и теперь узники вовсю использовали упомянутую выше особенность механизации. Тюремщиков здесь не было, другими словами — некого было подкупить, зато никто и не следил. Механизмы, моющие стены и доставляющие какао, были столь же беспомощны, сколь и безжалостны. Понемногу, трудясь с обеих сторон, герои наши расширили дыру настолько, что в нее уже мог пролезть тщедушный человек. Наконец Тернбулл попал к Макиэну и сразу увидел еще одну дыру на месте ненавистной железки.— Что там за ней? — спросил он.— Другая палата, — ответил Эван.— А где в нее дверь? — удивился Тернбулл. — Наши двери с другой стороны.— Двери там нет, — ответил Эван. — Джеймс, они ненавидят нас больше, чем Нерон ненавидел христиан, и боятся больше, чем люди боялись Нерона. И все же не мы для них ненавистней и страшнее всех. Они похоронили нас — ведь мы просто проделали дверку в гробе, — но еще один похоронен глубже. Не знаю, что он сделал. У него нет ни двери, ни окна, ни люка на потолке. Наверное, железки для того и нужны, чтобы засунуть его в гроб. Я его видел, но только сзади. Он не оборачивается и не двигается.Суеверный ужас, охвативший Тернбулла во время этой речи, разрешился тем, что он кинулся к дырке и заглянул в соседнюю палату. Она была такая же узкая и длинная, как и у них, но буква «А», за отсутствием двери, красовалась внутри. На кафельном полу, сводившем Тернбулла с ума, сидел какой-то человек. Он был так мал, что его можно было бы счесть за ребенка, если бы он не оброс длиннейшими волосами, мерцающими, словно иней. Одет он был по всей видимости в какие-то лохмотья от бурого халата; рядом с ним, на полу, стояла чашка из-под какао.Тернбулл продержался шесть долгих секунд и что-то крикнул седому человеку. Тот вскочил легко, как зверек, обернулся, и явил им серые круглые глаза и длинную седую бороду. Борода эта в буквальном смысле слова спускалась до пят, что было кстати, ибо от одежды при малейшем движении отлетал хотя бы один клок. Лицо у старика было таким тонким и глубоким, что казалось, что у него лиц пять или десять. Он был старым, как мир; но глаза сияли, как у младенца, или, скажем иначе, — словно их только что вставили.То, что скажет этот человек, было настолько важно, что Тернбулл забыл, о чем спросил и спросил ли. Наконец раздался тонкий голос. Человек говорил по-английски с каким-то акцентом, но не романским и не немецким. Протянув маленькую грязную руку, он воскликнул:— Это дырка!Подумав немного и радостно посмеявшись, он добавил:— А в ней голова. Тернбуллу стало не по себе.— За что они сунули вас в такое место? — растерянно спросил он.— Да, хорошее место, — сказал старик, улыбаясь, как польщенный хозяин. — Длинное, узкое и с углом. Вот такое. — И он с любовной точностью очертил в воздухе форму палаты.— А какие квадратики, — доверчиво сообщил он. — Смотрю и смотрю, все пересчитал. Но и это не самое лучшее;— Что же тут лучшее? — спросил вконец расстроенный Тернбулл.— Железка, — отвечал старик, сияя синими глазами. — Она — торчит!— Что мы можем сделать для вас? — спросил Тернбулл, и голос его дрогнул от жалости.— Мне ничего не нужно, — сказал старик. — Мне очень хорошо. Вы — добрый человек. Что для вас сделать?— Вряд ли вы можете нам помочь, — печально сказал Тернбулл. — Спасибо и на том, что вам не плохо.Старик с неожиданной суровостью поглядел на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42