И все четырнадцать километров он пел свои песни, и все они кончались плохо: или в них кого-то убивали, или кто-то умирал сам по себе, или, в лучшем случае, кого-нибудь сажали за решетку. День был хороший, ясный, дорога была красивая – она то входила в лес, то выбегала на луг, – но Тольке казалось, что от унылого Гришкиного пения все вокруг темнеет, будто и самой природе тошно его слушать. А Гришка шагал себе с закрытым зонтом на плече и пел, и ничем нельзя было его утихомирить.
В совхозе ребятам дали книги в брошюры по садоводству, накормили и уложили спать в красном уголке на скамейках. Утром они проснулись не от крика дежурного по спальне, а просто потому, что выспались. Толька машинально глянул на стену: там не было статьи «Веруюший в Него уверует и в них», но зато на противоположной висел большой плакат – наставление об уходе за телятами. Когда ребята встали, их опять накормили. Потом они пошли на станцию. Их поезд отходил в двенадцать с минутами.
Обычно они узнавали время по тому, насколько им хочется есть, но в совхозе их слишком сытно накормили, и они остались без своих «часов». Они просто утратили чувство времени – оно вильнуло хвостом и пропало, и они шли без него. Шли они как будто и не слишком медленно, но к поезду опоздали. Следующий – через четыре часа.
Попутного товарного не предвиделось.
Ребята сели на скамью в пристанционном садике.
– Вот всыпались, – сказал Гришка. – Чего же мы будем делать?
– А ничего делать не будем. Будем сидеть и ждать, – ответил Толька.
– Правильно, будем сидеть и ждать, – согласился Гришка и сразу же запел:

«Раз в Мучном переулке кто-го крикнул: „Беги!“
Двадцать пуль ему вдогонку, семь осталось в груди.
На столе лежит покойник, ярко свечи горят,
это был убит налетчик, за него отомстят…»

Гришка пел старательно и с такими переливами в голосе, что ему бы и старый шакал позавидовал. Несколько граждан, ждущих поезд, внимательно и сожалеюще поглядывали на него, но терпели. Наверно, думали, что это больной.
– Заткнись, – не выдержал Толька. – Неужели не можешь молчать? Ведь молчат же другие люди, и ничего им не делается.
– Друг я тебе или не друг? – строго спросил Гришка. – Отвечай по-честному!
– Ну, друг!
– А раз друг, ты должен радоваться, что сижу я здесь и пою, а не лежу где-нибудь в могилке. И потом, я сейчас, может, для того пою, чтобы о жратве не думать. Мне жрать хочется.
– Да нас же в совхозе хорошо накормили, – удивился Толька и вдруг почувствовал, что и сам голоден. – Давай поедим хлеб, что в детдоме дали, – предложил он.
– Хлеба почему-то не хочется, его мы съесть успеем, пусть он в заначке будет, – возразил Гриша. – А ты заметил, какие там в буфете пирожки есть? Давай пойдем хоть посмотрим.
Они вошли в станционное здание. Там был буфет-клетушка. Кроме пирожков, в нем ничего не продавали, зато уж пирожки были, судя по запаху, первосортные. С луком, с перцем, с собачьим сердцем.
– В детдоме нас ни разу пирожками не кормили, так и живем без пирожков, – протянул Гришка. – А нэпманы разные их жрут почем зря.
– Ну и что? – спросил Толька.
– А то, что мы – советские дети, мы тоже имеем право пирожки есть!
– А деньги откуда возьмем? – поинтересовался Толька, уже догадываясь, откуда они возьмут эти деньги.
– Деньги сэкономим, – ответил Гришка. – Билетов не купим – вот и деньги. Здесь контролеры и не ходят, наверно, по поездам.
И стали они есть пирожки. Это были совсем небольшие пирожки, но потом оказалось, что они очень даже большие – каждый длиной в несколько километров.
Когда прибыл поезд, ребята вошли в вагон и чинно сели на скамью, как обычные пассажиры, – иначе нельзя было. Будь это шесть месяцев назад, когда они были беспризорными, они могли бы спокойно проехать под вагонами в тормозном ящике или на крыше, да мало ли где.
Но теперь на них были чистые курточки, у них теперь мешок с литературой и зонтик. И они вынуждены были сесть в вагон.
– Вот видишь, едем – и ничего, – прошептал Гришка. – И пирожков поели, и в поезде едем, как порядочные. Со мной не пропадешь!
И он тихо, но с нарастающей громкостью запел: «Вот вечер наступает. Чеснок идет домой, а васинские парни кричат: „Чеснок, постой!“ Чеснок остановился, все васинцы кругом: „Деритесь чем хотите, но только не ножом!“" Пассажиры не успели дослушать печальную историю Чеснока. Вошел контролер. Он быстро убедился, что билетов у ребят нет. Они начали врать, как полагается в таких случаях, но так как они не сговорились заранее, что врать, то это получилось у них неубедительно. К тому же видно было, что это не бездомные мальчишки. Никто из пассажиров их не пожалел, никто не заступился.
– Стыдно, ребята, стыдно, – сказала какая-то старушка. – А еще с зонтиком!
Высадили их на первой же станции. Следующего поезда надо было ждать семь часов.
– На этот раз влипли, – сказал Толька. – И все через твои пирожки.
– Не один я их ел, – огрызнулся Гришка и уныло запел: «Эх, петроградские трущобы, а я на Пряжке родился, и по трущобам долго шлялся, и грязным делом занялся…»
– Не гнуси, – сказал Толька, – нытьем не поможешь, надо думать, как в детдом вертаться.
Но Гришка продолжал петь. Если уж он начинал песню, то обычно доводил ее до конца. Тут надо было набраться терпения. Так, если вы едете в телеге и конь остановился по небольшой своей нужде, – напрасно его понукать; нужно просто подождать, когда он кончит свое дело и сам двинется дальше. И лишь когда песня закончилась заключением ее лирического героя в тюрьму, Гришка вступил в разговор.
– Говоришь, надо думать, как в детдом добираться? А ты не видишь, как нас, детдомовцев, из поездов будто котят вышвыривают!
1 2 3 4 5