вдоль вещи или поперек. Люди того времени были
очень конкретны, и метр представлялся им не абстрактной единицей измерения,
а шершавым деревянным бруском с делениями, нанесенными химическим
карандашом. Простой польский крестьянин и вовсе не мог представить себе
метр, ибо его душа состояла всего приблизительно из тридцати сантиметров --
тридцати неструганых занозистых брусочков, большая часть которых была
привязана к дому и к натуральному хозяйству. И только два, пусть еще
нескладных, суковатых метра величественной души польского ученого Николая
Коперника располагались на крыше в любую погоду, где он разглядывал солнце,
луну, звезды и другие небесные тела в примитивный телескоп, построенный из
дождевой трубы и бычьего плавательного пузыря. Он думал о прошлом, настоящем
и будущем, о том, что настоящее -- это всего лишь место, где будущее
затаптывает следы прошлого, и от этого пыль поднимается столбом и заслоняет
небесные тела от взоров ученых. В это самое время другие ученые роются в
этой пыли, выкапывают окаменевшие кости доисторических рептилий и по ним
точно восстанавливают место, время и детали исторических событий, таких как
распятие Христа, взятие Бастилии и Трафальгарская битва. Другие ученые
выкапывают нехитрую утварь прошлых столетий, такую как золотые украшения,
гробницы, мумии, скафандры пришельцев, ковбойскую шляпу Мономаха, фрески,
свернутые в пыльные рулоны, и многое, многое другое. Коперник вспомнил, что
так и не побывал на докладе группы археологов, нашедших прекрасно
сохранившуюся противотанковую мину. Доклад не состоялся в связи с тем, что
ученые не смогли сохранить бесценный экспонат. Стоя на крыше, Коперник
поеживался от холода и утешал себя тем, что ему не так жарко как коллеге
Джордано Бруно. В то время как одни ученые по костям и черепкам пытались
восстановить прошлое, а политики -- склеить его с настоящим, Коперник
вычислял по траекториям небесных светил будущее планеты Земля, и ничего
хорошего в этом будущем не находил, что впрочем, совпадало с исследованиями
археологов, согласно которым от древних рептилий остались одни лишь
окаменевшие кости, от Трои -- золотые украшения, от Помпеи -- пепел, а от
многого чего другого и вовсе ничего не осталось. Все это доказывало, что
французы изобрели свой метр в высшей степени зря, потому что что им не
меряй, все равно оно от этого никак прочнее не станет и дольше на Земле не
продержится. Впрочем, французы всегда были вздорными людьми, не в пример
англичанам, которые изобрели пинту не по вздору и не по праздности, а по
здравомыслию, потому что надобно же человеку знать, сколько ему положено
выпить, чтобы не думать о мрачных перспективах и ждать своего конца весело,
с удовольствием, ну и не без пользы, конечно.
Я больше не летаю во сне
Я больше не летаю во сне, и наверное никогда не полечу. В детстве я
летал во сне очень-очень часто, почти каждую ночь. Мои полеты почему-то
всегда происходили в какой-то школе, не в нашей, но очень похожей на нашу.
Эта школа была совершенно пуста, и когда я шел по ее коридорам, всюду
порхало и трепетало эхо от моих шагов. Я летал по пустым рекреациям, по
актовому залу, залетал порой в спортзал, где был высокий потолок, и на этом
огромном потолке были вкривь и вкось прилеплены грязные светильники с
пыльными люминесцентными колбами, а еще висели деревянные кольца, похожие на
большие бублики, и толстые лохматые канаты. Нет, сначала, наверное, надо
рассказать, что я делал, чтобы взлететь. Это было не очень просто. Надо было
поджать что-то в животе и осторожно и плавно начать двигать ногами, не
совсем так, как на велосипеде, но похоже. И даже не так: дело было не во
внешней сути движений, а в их пластике, в их внутренней наполненности. Мне
никогда не удавалось повторить этих движений наяву. Иногда я и во сне не мог
выполнить движения правильно, и тогда я не мог взлететь. Уже сравнительно
недавно я ходил к китайскому мастеру заниматься ушу, и один раз на занятии я
понял, что некоторые движения из тех, что мы разучивали, напоминают мне о
моих детских полетах. Так вот, я начинал делать эти движения, и мое тело
каким-то образом повисало в воздухе, не теряя при этом своего веса. И если я
правильно и скоординированно двигался, то я успешно взлетал под самый
потолок. Почему-то я почти всегда летал по совершенно безлюдной школе. Наяву
я иногда писал на школьных стенах всякую ерунду, но почему-то я ни разу не
додумался во сне, что можно писать на потолке. Я обследовал все, что было
наверху -- лампы, вентиляционные решетки, датчики пожарной сигнализации,
слуховые окна и прочие штуковины, которые принято помещать под потолком.
Очень часто я цеплялся за эти предметы, иногда ударялся, не больно, но
неприятно, и в конце концов мне это надоедало, и я ужасно хотел вырваться
наружу и полетать там, высоко и свободно. Но я никогда не находил выхода.
Примерно раз в месяц мой ночной полет был поистине ужасен. В школу вдруг
приходили все те, кто в ней учился, и устраивали на меня большую охоту. Меня
гнали всей школой вдоль меловых потолков и уродливых стен, покрашенных
коричневой половой краской с пупырышками. Я спасался от своих мучителей,
летя впритирку к потолку, прячась за колонны, обдирался в кровь о верхние
перекладины высоченных дверных проемов. Меня настигали, в меня летели
грязные тряпки из туалета, жеваная бумага и просто плевки, меня пытались
достать ручкой от швабры и багром с пожарного щита.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15