Стремясь привлечь твое внимание, я скрещивался с кровососущими, чье существо трепетало, скрещиваясь.
Я покрывал свою шею и плечи татуировками, изображающими многие поцелуи и многие укусы, будто бы отметинами нетерпения или нестерпимости, свойственными, скорее, той невозможной близости двух скорбящих тел, которую я симулировал, подражая своему искусству. Доктрина сдерживаемого отчаяния, ритуал краткого помешательства, подвигали меня к потрясению своим допотопным мужским вооружением, торпедой для рукопашного боя, лавровой ветвью беспомощности, пустым рукавом мстительности. Я и вправду желал потрясти тебя, трясогузка, извивами любовной баллистики, куртуазным мочеиспусканием на неповинные головы одуванчиков, но ты, как всегда, обжулила меня, обернувшись пыльным облачком хны, путешествующим с ветки на ветку.
образец восьмой
Поскольку ты была певчая, летунья, то даже брызги твоего помета, охотничей дробью взорванные в воздухе, оросив охотнику рукав, проявляют стойкую инициативу невидимых глазу мира чернил. В охотнике скоротечно развивается боязнь распоряжаться своими руками, боязнь преступного подобия, помноженная на плоский ужас перед тавтологией и симметрией, таящимися в дурной бесконечности охоты. Словно бы в назидание, или по недосмотру, с охотником приключается страстная робость ответствовать перед недоброжелательно расположенными к нему, строгими объектами, вглядывающимися в него как умершие, бездумными глазами желания. Удостоенный высокой нелюбви, стрелок испытывает на себе всю мощь неукротимого ангельского терпения. Сдвинутая из насиженных гнезд полужидким авторским зрением, недвижимость поглощает его, приемля в свое раздраконенное лоно как некую утешительную премию. Врожденные навыки - непреднамеренно убивать или лениво мять женщин, бездельничать на траве - все оставляет его, ведь лгать, даже профильной линией губ - это искусство любви, тогда как сама любовь - от пуза, от сохи, от Матфея - что угодно, кроме искусства. Нагая искренность всегда жеманная и похотлива, наше бессознание это старуха, кокетничающая с пирожными. То кругосветное мореплавание, куда отправляется покусившийся, выводит его из ума, превращая в блуждающую сомнамбулу сюжета, в неприкаянный вирус ереси.
Но будь ты летучей, певунья, то я не отчаивался бы изыскать основную пропорцию или грудное сечение гнева, достаточного, чтобы раскроить твое валторное щебетание, чтобы распотрошить твое воловье томление, рассыпать хрусталики твоего мозаического ума, распылить вкупе с прахом погибших от неловкой проказы; я заразил бы тобою память умерших детей, чтобы не плести, ночь за ночью, тысячу и один раз, опрятные кружева бессонниц.
Но не охотник. Правда, ли.
девятый образец
Рэймонд внимательно прожевал перченую конфету, которую ему подстроил Джек, тщательно скрыл зевок, торжествующе выплюнул и сумрачно покосился в мою сторону. Ты не вдумчив, друг мой , - читалось в его укоризненном взоре. Рэймонд владел потомственным изяществом, хотя его сентиментальный снобизм действовал на мои мозолистые нервы подобно специальному пластырю. Рэймонд был черный дог, его папа был черный дог, и бабушка, и вся избалованная родня. От вязки к вязке они передавали друг другу, будто олимпийский факел, ангельские повадки и безупречное реноме, чего мне отчаянно недоставало для того, чтобы оказаться в числе приглашенных на бомонд шестикрылых. Бесспорно, вся эта мизансцена выглядела бы менее импозантной, если бы Рэймонд не обосновался у тебя в ногах, подобно стражу, стерегущему боязливую душу. Ведь ты, Эльза, неподражаема, даже когда снишься и тем более когда спишь: ты бледна как сумеречное недомогание и указываешь рукою на Ближний Восток. До моего благородия ты никогда не снисходила, а если бы и снизошла, то жестоко поплатилась бы. Правда, я отметил у тебя незначительный изъян: этот изъян был отверстием в твоем лбу, размером с профиль Виктории на пенсовой монетке. Рядом с твоей головой утвердился лакированный мужской ботинок, изготовленный фирмой Куртц и Диккенс , стоимостью в мой полугодовалый бюджет (каждый). Над ботинком высилась отутюженная брючина, в которой, скорее всего, прописалась нога владельца ботинка; поскольку сам владелец выглядел слишком довольным и держался за остывший парабеллум. Из ствола тянуло сквозняками и пилюлями, и я, опасаясь простудиться, вынул носовой платок, однако сморкаться не стал. Мне просто не сморкалось в этот чудный вечер. На хуторе такие не редкость.

десятый
Бубен мой, обтянутый кожицей малахитового василиска, с волчьими ушами, нанизанными на крысиную петлю, с бубенцами из раннего палладия, с похотливой вязью охранных заклятий, - неустойчивый зрачок тьмы, всхлипы и жалобы спящих наяву, пускающихся вплавь, из семени в семя, - эйхо, бубен мой, обольщающий крепкую, как свиной бульон, ночную дурь, - эйхо, - увеселяет и пьянит этих низкорослых мужчин, этих безгрудых женщин, чьи жилища подметает сквозняк, чьих детей утащила сова. И теплая, как фонтанирующая рвота, любовь вновь свивает свои осиные гнезда, там, в их полых туловищах, в туловищах скотобоев и прачек, будоража их разбавленную мочой кровь, стягивая их в круг Жатвы.
Клинья свинцовых испарений, пробуравливающие вымороченную землю, числом своим кратным ярости пращуров, и числу воинов среди них, и числу когтей их, - раздирают тушу провисающего над головами неба, которое бычий пузырь, полный скорбного клекота, беснующихся бессловесностей, и число их равно тьме.
И когда исполнится полночь, лопаются, точно виноградины, схваченные клещами огня - очи тельца, привнесенного в жертвы Тому, Кто высеивает в пастбищах своих мерцающих светлячков зачатья, Кто движет дыхание наше в затрудненных трахеях, Кто поддерживает, будто сломленную ветвь, покосившийся рассудок наш.
1 2 3 4