.. Он очень плавно и естественно
продолжил разговор, перенося центр его тяжести на Олега, и
ретировался, хотя и скоро, но проблистав красноречием все же
дольше, чем того хотелось бы и Кошерскому, и даме.
Потом Фришберг еще несколько раз заходил к Олегу
(проснулись как-то вдруг долго дремавшие дружеские чувства), и
- ему везло - довольно часто заставал там и Юльку. Саня
рассыпал бусы своего навязчивого красноречия, а сам любовался
ею, как картиной, скульптурой или красивой артисткой в глупом
фильме. Никаких "дурных мыслей" на Юлькин счет у Сани не
возникало - он и сам удивлялся; просто с первого же момента,
того самого, когда Кошерский вынырнул из подъезда, стало ясно
ему не на сознательном уровне, а где-то глубже, что можно, а
иногда чуть ли не нужно "попользоваться насчет клубнички" в
"огородах" Сида и нельзя выбивать, как говорят зэки, последний
костыль у человека, у которого и в семье - не в кайф, и в
творчестве - бездарность все очевиднее, и друзей нет, и вообще
ни фига нет, и даже... даже, что "возлюбить жену ближнего" -
это грех. Единственное, от чего удерживал себя Саня
сознательно, это, когда Юлька поправляла волосы, или садилась в
машину, или просто голову поворачивала, спросить - неужели оно
все у нее так само получается, или она часами перед зеркалом
тренируется? Но ведь это соблазн совсем из другой оперы...
Недели две назад Фришберг встретил девушку Кошерского саму
по себе - идущую не к Олегу и не от Олега, а просто откуда-то
идущую. Он увязался рядом, и взбивал, как всегда, языком воздух
в сметану, и ловил ответы, стараясь сверх внешности
наслаждаться и ими, достраивая в голове до умных, а если уж
никак не получалось - до загадочно-мудрых. Женское чутье
подсказывало Юлии, как говорить, чтобы это нравилось кавалеру.
Но когда одна ее фраза прозвучала особенно загадочно, Саня со
смехом обвил Юлькину талию и... даже испугался, насколько не
встретил сопротивления. Не столько желание, сколько страх
выглядеть глупо, если он остановится на полпути, заставил
Фришберга развернуть и притянуть Юльку к себе, и устремить свой
затерявшийся в волосяных зарослях рот навстречу ее
восхитительным губкам... Поцелуй длился долго-долго. И
постепенно из всех бурливших в Сане чувств (и мыслей! Куда же
от них деться даже в такую минуту?! - мыслей) стало расти и
заявлять о себе все явственней одно - скука. Как будто не в
первый раз, а в тысячный, и не с девчонкой, которой любовался
вот уже несколько месяцев, а с партийной соратницей, дурача
ночной дозор жандармов, целовались они, углубясь от силы на
полшага в какую-то нишу с тротуара. И еще Саня подумал о
Кошерском. Как-то... Трудно даже определить, как именно. С
равнодушным сочувствием, если такое бывает. Он глубоко
выдохнул, отделился от Юльки и, сказав скорое "Пока", быстро
пошел на другую сторону улицы, как обычно, не глядя по
сторонам. Фришбергу повезло: его поведение, все-таки весьма
странное, не выглядело совсем уж необъяснимо дурацким, потому
что тут на остановку высыпал народ из автобуса, а среди них -
куда же денешься в своем районе - знакомые, и можно бы было
подумать, что Саня не хочет компрометировать девушку.
Ни о каком продолжении этого случая Саня и не думал, но
видеть Юльку хотел. И вот сегодня - не повезло. А может -
напротив, Бог бережет...
Глава 8
Я - царь,
Я - раб,
Я - червь,
Я - бог.
Г. Державин
- Бог бережет? - недоверчиво переспросил Шимон, - что-то
не больно он тебя уберег, когда, Яков рассказывал, вас
обчистили бедуины.
- Точно-точно, - согласно закивал Бар-Йосеф и замялся. -
Так и было. Да еще и кулаками неслабо отходили. Это все
нормально. Пойми, испытания посылаются и посылаться будут. И
более того, чем дальше - тем более трудные. Но все-таки не
труднее, чем я могу преодолеть на сегодняшний день. Что-то
вроде военной или спортивной тренировки, не более.
- Я тебе могу привести примеров двадцать, когда людям
посылались испытания, ну, совершенно непреодолимые.
- Всего-то двадцать? Не густо. Я, пожалуй, семижды
двадцать. Но это нормально. Может быть, это было наказание,
может быть - искупление... Но я - избранный.
- Тебе нечего искупать?
- А я чем постоянно занимаюсь? Ты думаешь, посты, вечная
пасха, половое воздержание - это все так приятно? Несколько раз
я уходил в пустыню...
- К ессеям?
- И к ессеям тоже... Не в этом дело. Ты знаешь, что мне
открылось? Что я - Мошиах. - и сказав это, Бар-Йосеф посмотрел
на собеседника так удивленно, как будто тот сообщил ему эту
странную новость, а не наоборот. - Точно-точно тебе говорю!
Представляешь? Я даже разочаровался несколько... Ну, я ведь
тоже себе Мошиаха представлял, как все это будет: солидный
такой дяденька, царь... Оказывается, нет. И все очень даже
просто.
- Нет, ну царем-то он должен быть, - пробормотал Шимон.
Убежденный тон гостя действовал на него сейчас сильнее, чем все
писание. - Ты хотя бы потомок царя Давида?
- Да, - ответил Бар-Йосеф, пожалуй, слишком громко и
уверенно. Конечно, он не врал. У Давида было потомство от семи
жен, у одного только его сына Соломона - от тысячи. Разве за
всеми уследишь? И разве главное - доказательства? Разве главное
- плотское родство? Пускай не было царской крови в плотнике
Йосефе, неотесанном грубом мужлане, но добряке, пускай не
блещет аристократизмом провонявшая рыбой визгливая толстуха
Мириам, Йошуа, их первенец, чувствует свое родство с великим
псалмопевцем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26