У всех наших научно-популярных журналов
одна, но пламенная страсть - они пропагандируют науку и соединяют ее с
жизнью...
- А вы что же, не собираетесь соединять науку с жизнью? - сразу
настораживалось начальство и с опаской разглядывало человека, только что
вышедшего из лесу.
- Нет, не собираюсь. Сегодня пришла пора не соединять, а спасать
жизнь от науки. Это будет антинаучно-непопулярный журнал. Журнал нового
типа. Он будет соединять науку не с жизнью, а с мыслью. Они до сих пор
были оторваны. Журнал так и будет называться: "Наука и мысль".
- Господь с вами! - пугалось начальство. - Что за странное название?
Что вы этим названием хотите сказать?.. А кто будет его главным
редактором?
- Я, - бодренько отвечал я.
С тех пор прошло много лет. Начинали мы не спеша, оглядываясь по
сторонам и посматривая наверх. Потом попробовали похулиганить... И сейчас
журнал процветает. Статьи для нас пишутся лучшими умами страны, и мне
рассказывают, что ученый люд уже не мыслит жизни без "Науки и мысли" - в
конце месяца даже почтенные академики вроде меня с нетерпением заглядывают
в почтовые ящики, чтобы узнать, кому еще из них дали по морде и куда
пойдет наука в следующем квартале. Но дело не только в "лучших умах".
Поговаривают, что за спиной нашего журнала стоит какая-то потусторонняя
сила, потому что коэффициент полезного действия "Науки и мысли" так высок,
что требует хоть какого-то объяснения: непонятно, КТО нас разрешил, почему
мы такие смелые и почему вообще функционируем - с административной точки
зрения наш журнал невозможен, не должен существовать...
Я этого не могу объяснить - даже себе. Не знаю. Честно говоря, идею
подобного журнала я украл у покойного академика Эн, именем которого назван
этот проспект. Еще до войны он хотел создать журнал, в котором
целенаправленно выискивались бы побочные эффекты любого научного проекта
или открытия - то есть, оборотные стороны всех наших медалей.
- У них в науке сплошные суки, - любил шутить академик Эн.
Допускаю, его шутки по тем суровым временам были не самыми удачными,
потому что в том деревянном домике в начале проспекта, где приколочена
бронзовая мемориальная доска с его непохожим профилем, академик Эн за свой
длинный язык был на целый год подвергнут домашнему аресту - применялась и
такая мера. Перед домиком стоял часовой с примкнутым штыком, а академик Эн
плевал из форточки в свой невозделанный огород - нельзя выходить, и баста!
Полгода нам в этот домик выписывали пропуска, и мы, доставляя на подпись
арестованному начальнику разные секретные бумаги, иногда рисковали жизнью
- часовые тоже бывали разные: однажды один слабонервный оглушительно
выстрелил в воздух, приказал мне лечь лицом прямо в лужу и держал в такой
позе, как врага народа без пропуска, до тех пор, пока не прибежал
разводящий. В конце концов всем это так надоело - и часовым, и начальству,
и нам, и академику Эн, - что ему разрешили под охраной ходить на работу.
Потом охрана сама собой куда-то пропала, а еще позже за выдающиеся
оборонные результаты академика Эн представили к высокой правительственной
награде. В знак примирения нарком вооружений выпил с ним чаю у меня на
кухне... пили-то мы коньяк, но жена думала, что чай.
Теперь я понимаю: мой шеф хотел иметь у нас подлинную научную критику
- научную критику во что бы то ни стало и невзирая на лица. Я хотел
назвать его "Журнал научной инквизиции", но внучка отговорила: "Не смеши,
дед, козу и Госкомиздат".
- Какой сегодня день? - спрашиваю я у Павлика в автомобильную
форточку.
- Пятница.
- Значит, завтра суббота, - заключаю я и вглядываюсь в лес, но
старикашка в смушковом пирожке уже растворился среди берез, и я никогда
уже не узнаю, кем он был, этот мой современник, - профессором университета
или приемщиком заготовительной конторы?
Прямой длиннющий проспект имени моего учителя академика Эн (раньше он
назывался "Путь к коммунизму") тянется по лесу без единого поворота
километров двенадцать до самого Печенежкинского водохранилища, но ковылять
мне осталось совсем немного... во-он к тому двухэтажному зданию с
псевдоколоннами, где в полуподвальной трехкомнатной квартире разместилась
редакция "Науки и мысли". За эту квартиру я выиграл целую Грюнвальдскую
битву у одного доцента-парапсихолога по имени Леонард Христианович Гланц.
Даже имя запомнил. В то время он защитил кандидатскую диссертацию на стыке
биологии, медицины и оккультных наук, и ему таки разрешили продолжать и
совершенствовать этот бред за государственный счет. Но я встал на его
пути! Конечно, я выглядел ретроградом, но только не в собственных глазах.
Даже Татьяна просила меня за Гланца - дудки! Не знаю, как насчет телепатии
и биополя, но энергии в этом худеньком человечке была пропасть, какая-то
бездонная прорва килокалорий... Короче, я сумел выиграть квартирную битву
с Гланцем и горжусь этой победой не меньше, чем всеми своими научными
достижениями, - если бы не я, то "Наука и мысль" ютилась бы сейчас не в
сыром подвале, а где-нибудь на ледяном чердаке. Впрочем, дело там было не
в квартире, а в принципах... не люблю шарлатанов, пусть даже чистосердечно
заблуждающихся... Но о своих принципах я давно уже перестал
распространяться.
У входа в подвал красуется стеклянная черная вывеска с желтыми
буквами. Ее давно пора сменить - под воздействием жары и морозов три
последние буквы исчезли, и сейчас вывеска читается так:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55