— Нет, Ларька еще предан душой. Но это не радует, а только гнетет: где другие, где они, с преданными душами-то!— С кем? Сколь нас!..— Сколь есть… Мужиками обрастем: вошкаются же они там…— Мужики — это камень на шею. Когда-нибудь да он утянет на дно. Вся надежа на Дон была… Вот он — Дон! — Степан надолго задумался. Потом с силой пристукнул кулаком в столешницу. — На кой я Корнея жить оставил?! Где голова была!.. Рази ж не знал я его? Знал — не станет он тут прохлаждаться: всех путами спутал, а концы… Москва держит. Не седня-завтра суда бояры с войском явются.Ларька выпил. Помолчал и сказал:— Не вышло, видно, у Ивана. Пропал где-то.— Про кого ты? — не понял Степан.— Ванька Томилин… Посылал я его в Черкасск Корнея извести. Пропал, видно, казак. Можеть, перекинулся…— Когда же?— До того ишо, как нам к Черкасску ходить. Ни слуху ни духу… У меня зельишко было, мордвин один дал: с ноготка насыпать в рюмку… А можеть, мордвин надул.— Пропал. Корнея кто обведет, тот сам дня не проживет.— Пропал… Можеть, не сумел. Но там… чего там, поди, суметь-то!— Можеть, изменил. За кого теперь можно заручиться? Надо было нам раньше думать, Ларька. Как я-то?! Где голова была!— Нет. Я его знаю, Ваньку… Чего-то, видно, не вышло.— Ну, пропал.— Пропал. Жалко, казак добрый, — вздохнул Ларька.Степан надолго замолк. * * * В одной станице, в курене богатого казака, вышел с хозяином спор.— Пропало твое дело, Степан Тимофеич, — заявил хозяин напрямки. — Не пойдут больше за тобой.— Пошто? — спросил Степан.— Пропало… Не пойдут больше.— Откуда ты взял?! — хотел серьезно понять Степан. — Как это: я вам говорю — не пропало, а вы — пропало. Я лучше знаю или вы?— Видим… не слепые. За тобой кто шел-то? Голутьба наша да москали, которых голод суда согнал. Увел ты их, слава богу, рассеял по городам, сгубил которых — теперь все, не обижайся. Не пойдут больше за тобой. И не мани, и не сули горы златые… Смешно даже слушать-то. Не зови никого и сам уймись. Хватит.— А ты, к примеру, пошто послужить не хошь?— Кому? — Казак прищурил глаза в усмешке. — В разбойниках не хаживал, не привел господь бог… С царем мне делить нечего — мы с им одной веры. Он меня поит-кормит, одевает…— А мужиков… — Степан уже пристально смотрел на казака. — Братов таких же, русских, одной с тобой веры — бьют их… У тебя рази душа не болит?— Нет. Сами они на свой хребет наскребли. И ты, Степан, не жилец на свете. От тебя смертью пахнет.Степан и Ларька уставились на казака.— Смертью пахнет, — пояснил тот. — Как вроде — травой лежалой. Я чую, когда от человека так пахнет. Значит: не жилец.— А от тебя не пахнет? — спросил Степан.— От себя не учуешь. А вот у нас в станице — кто бы ни помирал — я наперед знаю. Подойдешь — даже лихотит, до того воняет. Скажешь человеку — не верит, пройдет время, глядишь: отдал богу душу. Или на войне срубют, или своей смертью помрет. Я — такой. Меня даже боятся. А от тебя счас — крепко несет. Срубют тебя, Степан, на бою. Оно бы и лучше — збаламутил ты всех… Царя лаешь, а царь-то заботится об нас. А счас вот — по твоей милости — без хлебушка сидим. Мы за тебя в ответе оказались. А на кой ты нам? Мы с царем одной веры, ишо раз тебе говорю.Степан впился немигающим взглядом в казака, одаренного таким странным даром: чуять чужую смерть.Ларька встал и вышел из куреня, чтоб ничего больше не видеть. Слышал, как Степан сказал казаку:— Поганая ваша вера, раз она такая…Больше Ларька не слышал.Через некоторое время Степан вышел во двор, вытер саблю пучком пакли… Садясь на коня, велел казакам:— Спалить.— Не надо бы — у себя-то… — неуверенно сказал Ларька. — Так вовсе никого не подымем.— Спалить! — крикнул Степан. Стегнул коня и погнал прочь.Лазарь догнал атамана на выезде из станицы, подравнял своего коня к скоку разинского жеребца, чуть сзади.— Спалили? — спросил Разин, не оглянувшись.— Нет, — коротко отозвался Ларька.Степан оглянулся… Не то что удивился такому непослушанию, а — интересно: это бунт, что ли?— Я же велел…— Со зла велел. После сам пожалеешь.Если это не бунт, то и не ватажный угар, когда слово атамана, как искру живую, рвет и носит большой ветер, и куда она упадет, искорка, там горит. Нет, это не гулевой пожар, это похмелье в пасмурное утро, горькое, пустое и мерзкое.«Это — конец. Конец. Конец». Степан понимал.Он молча скакал… И захотелось вдруг еще и вот что понять: ну, есть страх? Злость? Боль? Жалость?.. Нет, одно какое-то жгучее нетерпение: уж скорей бы, скорей бы какой-то конец. Какой ни на есть! Надоело. Тошно. Он и сам не верил теперь, что можно поднять Дон. Нет, прав был Матвей Иванов, царство небесное: на леченом коне далеко не ездят. «Битый я — вот отгадка всему. Кто же пойдет за мной, какой дурак! Я б сам первый не пошел…»Ларька как будто подслушал его мысли. Позвал:— Степан!— Ну? — Атаман не обернулся.— Придержи!.. Погутарим.Степан перевел жеребца с рыси на шаг, но и опять не обернулся.— Не подымется Дон, Степан… — заговорил Ларька, оглянувшись на казаков, но те были далеко. — Знаешь, чего мы делаем, мотаемся по станицам? Слабость свою всем в глаза пялим. Когда волка ранют, он, дурак, заместо того чтоб перебрести ручеек да отлежаться где-нибудь в закутке, зализать рану, он заместо этого старается уйти подальше — кровь теряет и след за собой волокет. Так и мы…— Мы же не уходим. — Степану интересно стало, как думает есаул про все эти дела.— Мы хуже: на глазах мечемся.— Все так же думают или один ты… такой умник?— Все. Не показывают только. Тут дураку все понятно, не надо даже умником быть. У тебя голова, а у нас что, корчаги заместо голов?Степан оглянулся на есаула:— Чего ж ты советуешь? — Еще сбавил ход жеребцу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121