Завсегда при мне… Я его зову — думный дьяк.— Пускай он пока там подумает. — Степан кивнул. — За шатром. Один. А мы погутарим…— Я не помешаю, — скромно, с каким-то неожиданным внутренним достоинством сказал Матвей. Был он, в сравнении со своим атаманом, далеко не богатырского вида, среднего роста, костлявый, с морщинистым лицом, на котором сразу обращали на себя внимание глаза — умные, все понимающие, с грустной усмешкой. И Степан тоже невольно на короткий миг засмотрелся в эти глаза…— Свой человек, — сказал Ус. — Говори при ем смело.— Добре, нам таких надо. Дай-ка нам с атаманом погутарить, — настоял Степан. — Выйди.Матвеи вышел.— Слыхал, чего я надумал? — прямо спросил Степан.— Слыхал, — не сразу ответил Ус. — На Москву ийтить? Слыхал. Могу дорогу показать… Передний заднему дорога.— Это по какой ты бежал-то? Плохая дорога. Мы другую найдем — надежней.— Лихой атаман! — с притворным восхищением воскликнул Ус. — Уж и побегать не даст. А меня дед учил: не умеешь бегать, не ходи на войну. Бывает, Степа. Что горяч ты — это хорошо, а вот еслив горяч, да с дуринкой, — это плохо. Не ходи тада на Москву — там таких с колокольни вниз головой спускают.Степан улыбнулся криво и недобро.— Крепко тебя там припужнули…— Что ты! Шибко уж колокольня-то та высокая. Не видал?— Видал. Высокая.— Какую ж ты дорогу себе выбрал? — спросил Ус. — Или — наугад, по-вятски?— Это как же — по-вятски? — не понял Степан.— Наугад! И говорится — наугад.Степан внимательно посмотрел на простодушного Василия Родионыча.— Наугад — не знаю, не ходил. Я люблю — наудачу.А в лагере в это время налаживались другие отношения — там не о чем было спорить. Там все ясно.Казаки Уса и разинцы, в отличие от вождей своих, скоро нашли общий язык — простой, без колючих зазубрин.Обнаруживались старые знакомцы, вспоминались былые походы… Задымили костры. Гостей готовились принять славно, как и велел атаман.Разинцы еще раньше принарядились — пускали пыль в глаза пришлым, кобенились — как же!Стырь собрал вокруг себя целую ораву, показывает, как он «ходил» на Москву к царю.— Он о так сидит на троне… Мишка, сядь.— Да иди ты, — отказался Мишка, молодой казак.— Где кум мой? — вспомнил Стырь. — Он тоже видал царя — покажет.Дед Любим напялил на голову вывернутую наизнанку шапку, воссел на три положенных друг на друга седла. Сделал скучающее лицо… Стал важный и придурковатый.— Ну, где там эти казаки-то?! — спросил. — Давайте их суда, я с имя погутарю.— Не так! — воскликнул Стырь. — Давай: ты из бани пришел.— А-а!.. Добре. — Дед Любим стал отчаянно чесаться. — В баньку нешто сходить?..— Ды ты уж пришел! — заорали зрители.— А-а!.. Ну-к… Эй! Бояры!.. Кварту сиухи мне: после бани выпью.Поднесли «царю» сивухи. Он выпил.— Ишшо.— Будя.— Ты что, горилки царю пожалел, сукин сын?! Ты должон на коленках передо мной ползать. Давай горилки! — Дед изобразил капризное «царское» величие. — Хочу кварту горилки! Хочу кварту горилки!.. — Больше было похоже на то, как капризничает злой ребенок, а не царь.Ему подали еще. Дед выпил, смачно крякнул. Плюнул.— Ах, хороша!.. Ну где там казаки-то?В круг неторопливо вошел Стырь, тоже черт знает в чем — в каком-то непонятном балахоне. Тоже необыкновенно важный.— Здоров, казак! — приветствовал его «царь». — Та чего эт в моем царстве шатаисся? Чего ты тут пронюхываешь у меня?— Прикажи мне тоже дать сиухи, — подсказал Стырь.— Э-э!.. — загудели зрители. — Вы тут упьетесь, пока покажете.— Так надо, — сказал Стырь. — Перво-наперво вина подают.— Правда, — поддержал Дед Любим. — Эй, бояры, где вы там, прихвостни? Дать казаку вина заморскыва.Стырю подали чару вина. Он выпил.— Ишшо. Я с дальней дороги — пристал.— Дать ему! — велел «царь».— Шевелись! — прикрикнул на «бояр» Стырь. — Царь велит!Подали еще чару. Стырь выпил.— Как доехал, казаченька? — ласково спросил «царь».— Добре.— А чего ты шатаисся по моему царству, мы желаем знать?Стырь громко высморкался из одной ноздри, потом из другой. Стал полный дурак.— Чего желаете знать?..Нелегко матерому Чертоусу смирить гордое сердце — сразу стать под начало более молодого, своенравного Стеньки. Но велико и обаяние Разина, жестокое обаяние. Когда Степан хотел настоять на своем, он не искал слово помягче, он гвоздил словом. Он не скрывал раздражения. И это-то странным образом успокаивало людей: кто гневается, тот прав. Кто верит в себя, тот прав.Не пощадил Степан старого казака: припомнил ему его паническое бегство из Москвы. Было так: Ус с ватагой военных охотников пошли на Москву просить, чтобы их употребили по назначению — они хотели воевать. Пошли, как на войну, — просить войны. Дорогой к ним пристали мужики. Эти, в глубине души, вовсе не так поняли поход на Москву — не просить пошли войны, а пошли воевать. Москва тоже поняла этот поход как наступление и выслала навстречу сильный отряд под командой Борятинского. Казаки бежали. Пешие мужики не могли убежать. Их убивали.Это и припомнил Степан. Он говорил резко:— Ты там мужиков бросил! Псу Борятинскому отдал неоружных людей на растерзанье… Вот как ты там хорошо ходил, той дорогой! И туда же опять зовешь?.. Бесстыдник.— Тьфу!.. Дурак упорный! — Ус тоже злился. — Не приведи господи, но случится где-нибудь тебе в отступ ийтить — вот этой самой рукой, — Ус показал огромную ручищу, — подойду и по роже дам. А чего мне было делать? Заодно с мужиками ложиться? Это уж ты сам — наберешь мордвы-то, да чувашей, да ногайцев своих — с ими и подставляй лоб, кому хошь, хошь Борятинскому, хошь Долгорукому… Какой! Шибко уж памятливый — на чужую беду.— Не лезь тада с советом, еслив свою беду не помнишь.— Иван Болотников не дурней тебя был, а не поперся на Волгу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121