Степан проводил гостей до стружков, поклонился. Гости взошли на стружки и скрылись в шатрах.Степан махнул войску рукой — по стругам. 3 А к царю шли, ехали, плыли — бумаги. Рассказывали.«…Стоит де он под Самарою, а самареня своровали, Самару ему, вору, здали. И хочет он, вор Стенька Разин, быть кончее под Синбирск на Семен день (1 сентября) и того часу хочет приступать к Синбирску всеми силами, чтоб ему, вору, Синбирск взять до приходу в Синбирск кравчего и воеводы князя Петра Семеновича Урусова с ратными людьми.И только, государь, замешкаются твои, великого государя, полки, чаять от него, вора, над Синбирском великой беды, потому что в Синбирску, государь, в рубленом городе, один колодезь, и в том воды не будет на один день, в сутки не прибудет четверти аршина. А кравчей и воевода князь Петр Семенович Урусов из Казани и окольничей князь Юрья Никитич Борятинский с Саранска с ратными людьми в Синбирск августа по 27-е число не бывали. А от синбирян, государь, в воровской приход чаять спасения большаго, смотря на низовые городы, что низовые городы ему, вору, здаютца…»Царь встал и в раздражении крайнем стукнул палкой об пол.— Я, чай, нагулялся уж Стенька?! — гневно воскликнул он. — Пора и остановить молодца. Что же такое деется-то! 4 Стенька еще не нагулялся.Еще «обмывали» город — Самару.…Праздник разгорелся к вечеру. На берегу. Повыше Самары. Гулял весь огромный лагерь. Жарились на кострах целые бараны и молодые телята-одногодки. Сивуху из молодой ржи, мед и пиво расходовали вольно; сидели прямо у бочек… Впереди, дальше, трудно будет — Степан знал, потому дал погулять. Хотели немного, а разошлись во всю матушку, раскачали опять теплые воздухи, загудели.Степан, изрядно уже пьяный, сидел возле своего шатра, близко у воды, расхлыстанный, тяжелый, опасный, пел негромко. По левую руку его — «царевич», по правую — «патриарх». «Патриарх» тоже уже хорош; но пить, видно, он может много.Степан пел опять свою дорогую, любимую дедушки Стыря: Ох, матушка, не могу,Родимая, не могу!.. Все, кто сидел рядом, вразнобой подтянули: Не могу, не могу, не могу,могу, могу!Ох, не могу, не могу, не могу,могу, могу!Сял комарик на ногу,Сял комарик на ногу! Опять недружно, нескладно забубнили: «у-у, у-у!..» На ногу, на ногу, на ногу,ногу, ногу!Ох, на ногу, на ногу, на ногу,ногу, ногу! Степан вдруг разозлился на эту унылую нескладицу, встал и заорал и показал, чтоб и все тоже орали. Ой, ноженьку отдавил,Ой, ноженьку отдавил! И все встали и заорали: Отдавил, отдавил, отдавил,давил, давил!Ох, отдавил, отдавил, отдавил,давил, давил! Крик распрямил людей; засверкали глаза, набрякли жилы на шеях… Песня набирала силу; теперь уж она сама хватала людей, толкала, таскала, ожесточала. Ее подхватывали дальше по берегу, у бочек, — весь берег грозно зарычал в синеву сумрака.«Патриарх» выскочил вдруг на круг и пошел с приплясом, норовил попасть ногой в песню. Подай, мати, косаря,Подай, мати, косаря. Еще с десяток у шатра не вытерпели, ринулись со свистом «отрывать от хвоста грудинку». Угар зеленый, буйство и сила — сдвинули души, смяли. Косаря, косаря, косаря,саря, саря!Ох, косаря, косаря, косаря,саря, саря! «Патриарх» пошел отчебучивать вприсядку, легко кидал огромное тело свое вверх-вниз, вверх-вниз… Трудно было поверить, что — старик почти.Никто ее не заметил, старуху кликушу. Откуда она взялась? Услышали сперва — завыла слышней запева атаманского:— Ох, да радимы-ый ты наш, сокол ясны-ый!.. Да как же тебе весело гуляется-то!.. Да на вольной-то воолюшке. Да праздничек ли у тя какой, поминаньице ли-и?..Причет старухи — дикий, замогильный — подкосил песню. Опешили. Смотрели на старуху. Она шла к Степану, глядела на него немигающими ясными глазами, жуткая в ранних сумерках, шла и причитала:— Ох, да не знаешь ты беду свою лютую, не ведаешь. Да не чует-то ее сердечушко твое доброе! Ох-х… Ох, пошто жа ты, Степушка!.. Да пошто жа ты, родимый наш!.. Да ты пошто жа так снарядился-то? А не глядишь и не оглянешься!.. Ох, да не свещует тебе сердечушко твое ласковое! И не подскажет-то тебе господь-батюшка — вить надел-то ты да все черное!..Степан не робкого десятка человек, но и он оторопел, как попятился.— Ты кто? Откуда?..— Кликуша! Кликуша самарская! — узнали старуку. — Мы ее знаем — шатается по дворам, воет: не в себе маленько…— Тьфу, мать твою!..— Ох, да родимый ты наш… — опять завыла было кликуша и протянула к атаману сухие руки— Да уберите вы ее! — заорал Степан.Старуху подхватили и повели прочь.— Ох, да ненаглядное ты наше солнышко! — еще пыталась голосить старуха. Ей заткнули рот шапкой.Степан сел, задумался… Потом встряхнул головой, сказал громко, остервенело:— Врешь, старая, мой ворон ишо не кружил! — Посмотрел на казаков. — Не клони головы, ребятушки! Наливай. Отпевать — умельцы найдутся, сперва пусть угробют.Налили. Выпили.Помаленьку праздник стал было опять налаживаться… И тут-то нанесло еще одного неурочного. Это уж как знак какой-то небесный, рок.Зашумели от берега.— Куприян! Кипрюшка!.. Тю!..— Как ты?!.— Гляди! — живой. А мы не чаяли…— Кто там? — спросил Степан.— Кипрюшка Солнцев, до шаха с письмом-то ездил. А пошто один, Куприян? Где же Илюшка, Федька?— Какие вести? — тормошили Куприяна.Куприян Солнцев, казак под тридцать, радостный, захмелевший от радости, пробрался к атаману.— Здоров, батька!— Ну?.. — спросил Степан.— Один я… Как есть. Господи, не верится, что вижу вас… Как сон.— Что так? — опять негромко спросил Степан. Его почему-то коробила шумная радость Куприяна. — А товаришши твои?..— Срубил моих товаришшев шах. Собакам бросил…Степан стиснул зубы.— А ты как же?— А отпустил. Велел сказать тебе…— Не торопись!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121