За Нюрой, за ее спиной, стали появляться мужчины пенсионного возраста и тоже укоризненно смотрели. И молчали.— Мой вам совет: прекратите это и займитесь полезным трудом!Положительные мужчины за Нюрой захлопали.— Чтобы я этого больше не видела!Мужчины опять захлопали…Нюра проснулась, полежала немного и шепотом позвала:— Вань!..Иван спал глубоким сном.Нюра встала, потрогала его на верхней полке… И опять легла. И закрыла глаза.
Утром проснулся Иван с больной совестью. Проснулся и не поворачивался, лежал тихо.Профессор негромко рассказывал Нюре и Любе нечто далекое из юношества.— Я тоже был гордый! Я очень красиво выразился: «Не моя воля, что я родился под этой крышей, отныне моя воля в том, что я навсегда ухожу отсюда!» Во как сказал! Я был позер. В двадцать лет все позеры.— Почему все? — возразила Люба.— Все, без исключения, — подтвердил профессор.— Ну а дальше? — попросила Нюра.— Я ушел. Простите, уехал.— А она?— Она осталась.— Но вы же любили ее!— Да. Но себя я тоже любил. Себя я любил больше. Я ушел в Вологду, в Вологодчину, в деревню. Я стал учителем. Это было прекрасное время!.. Знаете, ближе к осени, когда с осины упадет первый лист, воздух в лесу — зеленый…— Что же дальше? — все не терпелось узнать Нюре.— Дальше… Я встретил там Машу… Свою Марью Ивановну. И все.— А Катя?— А Катя встретила своего… какого-нибудь Василия Ивановича — баш на баш.— А кто раньше встретил: Катя или вы? — спросила Люба.Профессор засмеялся.— Вот что значит — не романист я! — пропустил такую главу… Катя встретила первая. Я был очень далеко… в деревне — с экспедицией. И там я узнал. И ушел в свою деревню. На этот раз я ушел пешком. Я шел пешком сто двадцать верст…— Что же, никто не мог подвезти?— Я не хотел. Я нес свое горе, страдал! Не на телеге же страдать. И, знаете, я правильно сделал, что протопал эти сто двадцать верст. Я не верю в скоротечные — в одну ночь — перерождения… Но в сто двадцать верст вологодских дорог я верю. Много я передумал всякого… Много понял.— Господи, прямо как в книге, — сказала завороженная Нюра.— Вот это-то я и понял главным образом: что все это — мое горе, мои страдания — это пока роман. Но еще не жизнь. Жизнь началась потом…— А к отцу-то вы вернулись?— Нет. Уже не вернулся. И вообще дальше уже… нечто иное. Не роман. Но роман был захватывающий… А?Обе в один голос — и Нюра, и Люба — воскликнули:— Очень интересно!— Очень!В купе заглянул проводник:— Чайку желаете?— Желаем! — сказал профессор. — И побольше, пожалуйста. Десять стаканов. Скажите, а газеты здесь носят?— Нет, газеты на станциях.Иван воспользовался приходом проводника, скоренько надернул под простынью штаны, слез с полки.— Здравствуйте, — сказал невнятно, взял полотенце и ужом выскользнул из купе.— Стыдно, — сказала Нюра.— Чего? — не понял профессор.— Ну… вчера хватил лишка, сегодня стыдно. Весь день молчать будет.— Ну, зачем же так? Так даже скучно.— Ничего, пускай. Пускай помается.— Всегда так?— Всегда. А если где подерется, то и ночевать домой не придет — в мастерской спит, у сторожа. Дня по два там живет. Совестно.Поезд подошел к станции.Иван, с полотенцем в руках, выскочил из вагона и побежал к газетному ларьку. Накупил газет — всех по одной… побежал обратно.В купе готовились пить чай.Иван вошел с газетами… Положил их на стол. Фальшиво-небрежным тоном сказал:— Почитаем, что ли…— Газеты! — удивился профессор. — Где достал, Иван?— Там… — Иван кивнул в сторону станции.— Ну как? — спросила Нюра строго.Иван вздрогнул, быстро поднял голову и опустил. Спросил тоже скоро, испуганно:— Что, что?— Ничего!— А что? Ничего. А что?— Ничего… и совесть спокойна, и душа не болит?— А что, что? — тихо, впробормот спрашивал Иван. И ни на кого не глядел.— Крепкая же у тебя совесть… — Нюра взяла полотенце и пошла умываться.Профессор с Иваном остались одни. (Люба ушла к своим.)— Попало? — спросил профессор.— Та-а… — Иван поморщился, не поднимая головы. Он читал газету, которую разложил у себя на коленях.— Голова болит?— Не! — поспешно, с бодрецой откликнулся Иван. Но головы опять не поднял.— У меня есть бутылочка сухого… Выпьешь?Иван глянул на дверь.— Она долго не придет — там очередь. Выпей, легче станет.— А вы?— Я не хочу… У меня не болит.Профессор достал из чемодана длинную бутылку. Сам тоже посматривал на дверь. Налил стакан. Иван одним махом оглушил стакан.— Ху!..— Еще?— Нет. Спасибо.— Тяжело бывает после выпивки?— Да не то что тяжело — муторно.— Но ты особо-то не переживай, ничего вчера безобразного не было.Иван мучительно поморщился.— Трепался, наверно!.. Гадский язык: обязательно натрепаться! Ненавижу себя за это!.. Один раз, знаете, поехал на мельницу. А мельница у нас в другом селе, за пятьдесят километров. Смолол. Ну, выпили там с мужиками… И чего мне в башку влетело: стал всем доказывать, что я Герой Социалистического Труда.— О!— Ну! Меня на смех, я в драку… Как живой остался! — их человек восемь, мужиков-то.— Да-а. А вчера что-то быстро ты захмелел-то?— Да я же еще днем коньяк пил! С этим ворюгой-то. Ну и развезло — ерш получился. А так-то не слабый… А чего я говорил там?— Где? У студентов? Рассказывал, как ты хорошо живешь.— О-о!.. Вот же козел!— Ну а как жизнь вообще-то? Если не трепаться…— Да ничего живу… Нормально. Я не гонюсь за богатством. Мне бы вот ребятишек выучить — больше ничего не надо. Ничего так-то — все есть. Телевизор есть, корова есть. Свинья даже есть, хоть я их ненавижу, собак, — прожорливые. Все есть, я не жалуюсь.— Иван, ты хотел про учителей рассказывать… Расскажи?Иван посмотрел на дверь купе…— Ладно, — сказал профессор, — мы еще выберем время.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19