-- сказал Отец Долматий.
-- Ежели ему крылышки не подрезать, -- добавил Боб.
-- Ложек ему, блянафуй, крученых, бля, на полотенчике!
-- Гы! -- гыкнул Митька. -- С оттяжечкой!
Встав рядом с Рихардом Ивановичем расторопный гусек сорвал с головы пилотку и,
знакомо зажав ее в кулаке, горячо, с картавинкой, воскликнул:
-- Товагищи!..
Ричард Иоганнович недовольно поморщился.
-- Господа, -- сбавив тон, поправился рядовой Гусман. -- Мы тут посовещались и
пришли к единодушному мнению, что единственная кандидатура, способная
обеспечить принцип единоначалия, -- это наш единственный друг и наставник, наш
единоверец и единомышленник, а кое-кому даже и единокровец, -- тут Рихард
Иванович, до этого слушавший с явным одобрением, проявил некоторые признаки
беспокойства, -- наш родной и горячо любимый, -- тут Гусман сделал эффектную
паузу, во время которой псевдо-слепец снял и снова надел шляпу, сморкнулся в
два пальца, вытер их о поручень и наконец сшиб еще одну сикараху, теперь уже с
другого плеча, -- наш дорогой рядовой М., он же Эмский, он же Тюхин, он же
Тюхин-Эмский, он же Финкельштейн!
Глубокое, ничем не скрываемое разочарование отобразилось на козлиной физиономии
Рихарда Иоганновича.
-- Но позвольте... То есть, это как же... м-ме-е!.. Однако же, страннно, по
меньшей... м-ме... мере! -- сокрушенно заблеял он. -- Тюхин, голубчик, вы,
вы-то что же молчите?
Только после этих его слов я немного пришел в себя. Растерянно оглядевшись, я
обнаружил, что вокруг никого нет: друзья отпрянули от меня. Такое уничтожающее
презрение я испытывал лишь однажды, когда на партбюро Всуев зачитывал некое
подметное письмецо от одной якобы потерпевшей интриганки. Нетрудно догадаться о
чем шла речь в этой оскорбившей мою мужскую честь и достоинство кляузе.
Два больших, антагонистических, как противостоявшие друг другу мировые системы,
чувства противоборствовали во мне. С одной строны -- торжество по поводу
конфузии, явно постигшей стоявшего на трибуне честолюбца и негодяя со
вселенскими претензиями. С другой... впрочем, это другое чувство всегда
было обречено во мне на одни лишь виктории -- потому и Виктор, господа! --
решительные и безоговорочные!
-- Минуточку, минуточку! -- стряхнув с себя секундное оцепенение, -- воскликнул
я.
Через мгновение я уже стоял рядом с этим незадачливым кандидатом в Наполеоны.
Рихард Иоганнович Зорькин заискивающе улыбался и невыносимо смердел козлом.
-- Корешки! Земели! -- щупая по карманам валидол, -- сказал я настороженно
притихшим однополчанам. -- Друганы! -- с чувством сказал я.
Сунув таблетку под язык, я объяснил своим годкам и корефанам, а заодно товарищу
лейтенанту Скворешкину, товарищу старшине Сундукову, всем прочим салагам и
черпакам, что в настоящее время я, рядовой М., чудовищно занят, что в свободное
от боевого дежурства время я вдохновенно готовлюсь к торжественному вечеру,
посвященному 45-й годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции, где
и собираюсь выступить с художественной читкой отдельных глав моего нового,
посвященного Советской Армии, романа, что это только фельдфебель Чапаев,
Василий Иванович мог командовать дивизиями, а что касается меня, Рядового М.,
Виктора Григорьевича, то я, в некотором смысле Тюхин, -- это когда речь идет о
прозе -- я, Тюхин, командирскими качествами не обладаю, тем более в таком, не
побоюсь этого слова, мировом (тут этот Смердяков зашипел, корректируя:
"Вселенском, минхерц, вселенском!") масштабе, к тому же я совершенно не готов
чисто теоретически, поскольку Маркс так и лежит в тумбочке недочитанный, а
потому марксистом я могу себя назвать лишь с большой натяжкой, ибо того Маркса,
которого я лично люблю и почитаю, зовут, как это ни дико прозвучит, Адольфом, к
тому же он никакой не теоретик, а вовсе даже книгоиздатель, как, скажем, П. П.
Сойкин или А. Житинский.
Услышав имя любимого в будущем писателя и Рок-дилетанта, просвященные мной
салаги дружно зааплодировали. Напряжение спало.
-- Ко всему прочему, -- приободрясь, продолжил я, -- будучи до мозга костей
Эмским -- это когда речь идет о поэзии -- не могу с предельной искренностью не
заявить вам, что командовать воинской частью п/п 13-13 не могу еще и по чисто
моральным соображениям...
И тут я честно, как на духу, сознался им, что давным-давно не являюсь уже
военнообязанным, а затем, набравшись духу, повинился в том, что это ведь я,
рядовой М., темной ноябрьской ночью 1961 года, изобразив из себя лунатика,
прокрался на эту вот самую трибуну, на которой сейчас стою, и намазал вот этот
вот самый поручень, за который держится, чтобы не упасть, предыдущий оратор,
намазал этот деревянный поручень человеческими, извиняюсь, экскрементами и
когда на следующее утро на занятиях по строевой товарищ старший лейтенант
Бдеев, любивший командовать нами с трибуны в белых перчатках, взялся за этот
поручень...
На этот раз дружно захлопали оба фланга -- и правый и левый. С немалым для себя
удивлением я заметил, что аплодирует даже старшина Сундуков, которого в
симпатиях ко мне уж никак нельзя было заподозрить.
Тут, доложу вам, я окончательно осмелел. Сделав вид, что причесываюсь, я локтем
так поддел челюсть Рихарда Иоганновича, что аж хрястнуло!
-- Хороф!.. А еффе... тьфу!.. друф нафывается, -- сплевывая зубы, прошепелявил
он.
А меня, увы, понесло! Сам не понимаю, зачем, я поведал митингу об одном, не
дававшем мне покоя, питерском шалуне-интеллектуале, изловчившемся обозвать
одного великого человека грибом, а другого, тоже в своем роде выдающегося, и
вовсе, прошу прощения, гандоном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63