-- А кто же вас, вояк, знает, -- зевнул путевой обходчик. -- Вы ведь
"литерные". Может утром, может к обеду, а может и вовсе через десять минут...
Они еще немного поговорили о политике, о погоде, о вагоне-рефрижераторе, от
которого невыносимо смердело тухлой рыбой. Папироски докурились. "Ну, бывай!"
-- сказал солдатику путеец и пошел дальше, потюкивая молоточком, изо всех сил
напуская на себя увесистость и солидность, хотя на лицо ему, невропатологу
сраному, салаге наглому, было от силы семнадцать, ну, разве что с хвостиком.
Гукал маневровый. Диспетчер по громкой связи просил какого-то Петрова позвонить
Сидорову. Ночь пахла Эмским заводом синтетического спирта, в просторечье --
"синтяшкой" и это был тот самый запах, что так разбередил Витюшину душу. Здесь,
в Эмске, жила его родная сестра. Сюда он приехал погостить на недельку, сдав
экзамены на аттестат зрелости, да так и застрял на целых семь месяцев: по блату
сменив питерскую прописку на местную, пошел на завод щелочных или, как он сам
говорил, сволочных аккумуляторов, учеником слесаря, точил пуансоны, сверлил
дырки в матрицах, чуть не вступил в комсомол, чуть не напечатался в областной
газете, -- и все потому лишь только, что на городском пляже влюбился второй раз
в жизни роковой любовью в маленькую, но тем не менее на пять лет его старшую,
библиотекаршу. Ах, что это был за роман, что за роман, о, что за роман!..
Впрочем, об этом как-нибудь в другой раз, в какой-нибудь другой, совсем-совсем
другой книге, милые мои, дорогие, все на свете понимающие!..
И тут Витюша вздохнул так громко, что аж застонал. Часики на руке
стрекотнули.
-- Он совершенно прав, -- чирикнул Зюзик, -- у тебя все, друг мой,
исключительно все на нервной почве. Главное спокойствие. Три глубоких вдоха и
выдоха, счет про себя от тринадцати до ноля и наоборот...
-- Ты бы мне лучше подсказал, как от болячек избавиться.
-- Зачем?
-- Кто ж меня с такой мордой в отпуск пустит?..
-- Морда как морда, -- недовольно пробурчали часики. -- Но раз уж ты
настаиваешь, я подумаю. Как там у вас в народных мудростях: ум хорошо...
-- А когда его нет -- еще лучше, -- грустно досказал Витюша и полез на нары,
припомнив еще одну, куда более подходящую к случаю поговорку: утро вечера
мудреней, елки зеленые...
Разбудили его топот, голоса, звяканье посуды. По междупутью бегали дневальные с
бачками.
-- Слезай рубать, а то "моряком" останешься: сегодня макароны, -- по-дружески
предупредил Колюня Пушкарев.
Витюша, зевая, вынул из вещьмешка свою персональную -- и тоже от Дедулина --
ложку, на выпуклой части которой, той самой, чем щелкают салагам по задницам,
было аккуратно выколото: "Ищи, сука, мясо!" -- Витюша достал свою личную,
алюминиевую ложку, он высунул голову в оконце -- на кого это там разорался
Филин? -- да так и замер с изготовленным для очередного зевка ртом.
За путями, метрах в четырехстах, ежели напрямки и наискосок через пустырь, он
увидел тот самый двухэтажный с голубятней на крыше дом, в котором прожил целых
семь месяцев -- вдали от родителей, вдали от Питера, Господи, вдали от всего,
что было -- и это выяснилось только здесь, в разлуке! -- так любимого и
дорогого, что Витюша с тоски чуть было не женился, нет не на библиотекарше,
совсем-совсем на другой, но это опять же совершенно из иной оперы!.. Дом был
так близок, что называется -- рукой подать, что Витюша даже ущипнул себя за
руку. Но это был никакой не сон, просто, пока он спал, ушел состав с
астраханской тухлятиной и открылся, елки, такой вид под гору, да еще с рекой,
широченной, как море, вдали, открылся такой, бля, вид, что у Витюши Эмского
прямо аж дух перехватило, а сердце затарахтело, как телеграфный аппарат СТ-35:
внимание всем членам и органам! быть готовыми к очередному чрезвычайному
происшествию!
И ЧП не заставило себя ждать!
В 8.15 по местному времени Витюша еще рубал макароны с тушенкой, в 8.16, даже
не доев, он вдруг хлопнул крышкой от солдатского котелка об пол, отчаянно
воскликнул: "А-а, да чего уж там!", -- выпрыгнул из вагона и, чуть не сбив с
ног товарища старшего лейтенанта Бдеева, сломя голову помчался прочь!
Ему кричали, его пытались остановить (сержант Филин) с помощью подножки, но
рядовой Эмский был неудержим. Лягнув сержанта, он кубарем скатился под откос и,
петляя как опившийся химией заяц, скрылся за штабелями старых шпал.
Даже много-много лет спустя, когда память обрела свойственную возрасту
дальнозоркость, случившееся в Эмске вспоминалось Витюше, как-то смутно, с
известной долей недоверия полно, да было ли, может, и впрямь примерещилось? В
памяти всплывали мчащиеся навстречу будяки, колючая проволока, которую он
перемахнул, как Брумель, перекидным способом, кювет, асфальтовая, вся в
выбоинах, родная Железнодорожная улица, неизвестно откуда возникший вдруг
впереди патруль. Вместо того, чтобы кинуться куда-нибудь в сторону, Витюша, с
перепугу, что ли, выхватил из кармана дедулинскую гайку и, дико завопив:
"Курваблясуканафиг, ур-ра-аа!..", кинулся на совершенно не ожидавших такого
поворота событий патрульных, страшный, весь в ляписе, с зажатой в кулаке
боевой, типа РГД гранатой, с выдернутой чекой. Так во всяком случае утверждал в
рапорте начальник патруля капитан Кипятильников, метнувшееся в сторону белое, в
бурых от крови заклеечках, лицо которого, его, искаженный криком "лажи-ись!",
рот запомнились Витюше на всю оставшуюся вечность, как бы в подтверждение
подлинности происшедшего. От неизбежного трибунала его спасла явная
несуразность некоторых деталей рапорта. В нем, например, утверждалось, что
перепрыгнув через капитана неизвестный нарушитель в форме солдата
Советской Армии, вторым прыжком якобы перескочил через виадук, чему свидетелями
стали два других патрульных:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63