ефрейтор Шибиздяк и рядовой Чмунин. Но в том-то и
фокус, что этот совершенно фантастический прыжок Витюше тоже запомнился !
В памяти запечатлелся замедленный, как при цейтраферной съемке, взлет на высоту
птичьего полета, огромная, во весь распах, река, с далеким, как детство, Энском
на другом берегу. Витюша увидел здание военно-морского училища, степную дорогу
в авиагородок, по которой он два года ходил в свою первую в жизни школу,
кладбище самолетов, где он, будучи всего-то первоклашкой, уже мотал уроки, где
один-одинешенек обретался однажды, когда его побили детдомовцы, две недели
подряд, с какой-то недетской изворотливостью обманывая и родителей, и
учительницу разом -- о, уж не здесь ли, не здесь зародилась эта его
неизлечимая, на всю судьбу страсть к сочинительству? -- откуда таскал домой
свинченные с самолетных панелей приборы и радиодетали, те самые, что чуть не
погубили Витюшиного отца, когда поздней осенью 49-го, в половине четвертого
ночи, в их фанерную дверь постучали.
Витюша поклясться был готов, что пока летел над виадуком, вспомнил все свое
детство, а когда мягко, как во сне, приземлился у самой бани, забыл все на
свете, включая воинскую присягу, потому что окно на втором этаже следующего
дома было настежь открыто и слышно было, как шкворчит на плите масло, как
пахнет на всю улицу, да что там на всю улицу! -- на весь мир -- самыми вкусными
во всей Вселенной, почти такими же, как мамины, пирожками "с-луком-с-яйцами".
Эмский нажал на звонок, дверь тотчас же отворилась, сестра, не узнав, охнула,
потом все-таки узнала и опять охнула, махнула полотенцем и снова охнула: "Ты
что -- дезертировал?!" Витюша плел ей какую-то околесицу про военную тайну,
давясь, пил непонятно откуда взявшуюся водку -- один стакан, за ним, не
закусывая, второй, третий... "Да ты хоть пирожок-то возьми!" -- заплакала
сестра и, спохватившись, набила ему пирожками целую авоську. "Целу. Бегую!" --
выпалил солдатик и, торопливо чмокнув сестру в щеку, понесся обратно. Впрочем,
несся ли он сам, или его несли, это осталось загадкой на всю жизнь. Доподлинно
известно лишь одно: в свой телятник Витюша влезал уже на ходу, а когда наконец
был втащен Митькой и Бобом, пустился, пьяная скотина, вприсядку, выкрикивая: "А
вот пырожкы дома-а-ши-ни-я! С пылу, бля, с жару, со слуком сы яй... сыми,
кото... котырые тожу учавс-вствуют, но ни вхо...жи!"... Увы, увы!..
...И приснился Горбачев, и был он уже другой, новый, без родимых пятен
социализма. "Мы, рядовой Мы, в этой ихней системе ценностей не значимся. Так шо
имейте это в виду!.."
Однако в виду находился он опять недолго и был отправлен по этапу -- причем без
суда следствия -- на Канарские острова...
А когда Витюша очнулся, степь уже вовсю трясла цветами, как цыганка юбкой! О,
это была совершенно фантастическая, от горизонта до горизонта алая от маков и
тюльпанов, до разрыва сердца любимая степь его детства! Цветы, как живые,
шевелили на ветру лепестками и Витюше все казалсь, что это никакие не цветы, а
вселенский слет трепетнокрылых бабочек, и стоит всхрапнуть Грише погромче или,
не дай Бог, проявить свою способность Колюне -- и эта немыслимая красота
испуганно вспорхнет и, опалив небо, улетит в какую-нибудь уму непостижимую
Перипатетику...
Высунув голову на вольную волю, рядовой Эмский улыбался, как Ваня Блаженный.
Его отросшие аж на три пальца уже волосы -- в марте по приказу т. Бдеева он
подстригся наголо -- трепал ветер, щекотно тилипались на лице засыхающие
струпья и слезы, слезы счастья невозбранно и совершенно беспрепятственно
катились из Витюшиных по-монгольски узких с похмелья глаз.
"Это неслыханно! Ты спалил себе всю слизистую! Ты деградируешь! Ты не бережешь
самое дорогое на свете..." -- голос у Задушевного Зюзика был не на шутку
взволнованный, канифольно-звонкий.
"Что?.. что, ты говоришь, самое дорогое?! -- улыбаясь, рассеянно переспрашивал
солдатик.
"Здо-ро-вье!"
И Витюша, жадно ловя ноздрями, ах, такие запахи, что голова шла кругом, не
переставая улыбаться, шептал:
"Эх, ничего ты не понимаешь... Ничегошеньки..."
А когда стемнело, за эшелоном вприприжку покатилась серебряная, как юбилейный
рубль, степная Луна. Лицо у нее было пятнистое, как у солдатика, а на обратной
стороне, как на ложке, было выколото: "Из всех форм рабства худшей является
армия. Антуан де Сент-Экзюпери".
Разбудил зов, нежный, чуть слышный сквозь Гришины всхлипы и стоны:
-- Солдатик, а солдатик, встань-проснись, выгляни в окошечко!..
Повинуясь, Витюша встал на карачки и высунулся, и увидел ту, о которой мечтал
всю свою двадцатилетнюю жизнь, по-блоковски смутно прекрасную: темные глаза,
черные брови, чувственные, чуть насмешливые губы, и все это в обрамлении
строгого, по-монашески повязанного платка. И голос, голос!.. О!..
-- Так вот ты какой, суженый мой, завещанный! -- сказала Она тихо,
проникновенно, с таким теплым придыхом, что у Эмского волосы зашевелились, как
это всегда бывало с ним в судьбоносные мгновения.
-- Ты это... ты кто? -- безнадежно глупея, прошептал он и Та, что с укоризной
покачала головой в точно таком же, только забранном колючей проволокой, оконце
точно такого же -- "для перевозки людей и животных" -- вагона, грустно
ответила:
-- Неужто не узнал?! Эх ты, а еще, поди, стихи пишешь? Ведь правда пишешь?
-- Пишу! -- прошелестел Витюша, как завороженный.
-- Пишешь, и не узнал... Ах, да что же они, ироды, сотворили с тобой, что
содеяли!..
-- Это инфекция, это пройдет, незаразное это...
Она тихо рассмеялась:
-- Ты это про что, про пежины про свои? Нет, пегенький ты мой, заразы я уже не
боюсь, не страшна нам с тобой никакая зараза, золотой мой, серебряный,
ляпис-лазурью, как фарфоровый чайничек, тронутый!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63