.. Тебе сколько пахать-то
осталось?
-- Полтора года, -- прошептал Витюша.
-- Вот видишь -- полтора... А мне -- четыре... Ждать будешь?
-- Буду! -- выдохнул солдатик.
-- Ну, конечно, будешь, а куда ж ты денешься... Может, сейчас скажешь, как меня
зовут?
-- Вера?.. Надежда?.. -- Витюша громко сглотнул, -- Лю... любовь?..
-- Эх, Витюша, Витюша! -- "Откуда она узнала, ведь я же не говорил?" --
встрепыхнулось сердце солдатика. -- А чего ж тут хитрого? Твое имя,
молодой-красивый, у тебя на лбу написано. Хочешь, я тебе всю правду скажу?
-- Это как это?
И она опять тихо-тихо, чтобы не разбудить товарок, рассмеялась:
-- Ой какой стригунок!.. У тебя девушка-то была?
-- Была, -- вздохнул Витюша, и подумал, и еще раз вздохнул, две даже...
-- Значит, одна да была... А сколько еще будет, и-и!.. Сто любовей у тебя
будет, жеребчик ты мой, и все до единой несчастливые, но зато, Витюша, такие...
такие неповторимые, что ни словом сказать, ни пером опи... Ты, кстати, мочой
свои болячки пробовал? Попробуй, помогает... А еще у тебя, ненаглядный ты мой,
одна на всю жизнь грусть-тоска, но зато такая... такая счастливая, такая
всеобщая!..
-- Поэзия?
-- Ну вот, а еще говорят, Армия дураками делает! Она, касатик! И все
беды-несчастья твои, Витюша, все до единой пройдут, отвалятся, как струпья с
лица, ты только не изменяй себе, продолжай... писать против ветра. И еще люби,
и надейся, и верь... А то, что имя мое не угадал...
-- А я угадал, -- сказал Витюша, -- тебя ведь Музой зовут, правда?
-- А ты догадливый, -- грустно вздохнула его ночная собеседница. -- Как пишется
в одной книжке: "Эх и догадал же тебя, черт..."
И тут повеяло степной полынью. Вякнул сонный тепловоз. Долгая железная
судорога, грохоча сцепками, пробежала по соседнему составу.
-- Ну что, счастье мое неописуемое, хорошо я тебе погадала? А раз хорошо --
позолоти ручку, не будь жмотом...
И Витюша Эмский, солдат второго года службы, совершенно не отдавая отчета в
том, что он делает, как зачарованный снял со своей руки золотые волшебные
часики иностранной фирмы "роллекс" с красной центральной секундной стрелочкой
и, размахнувшись, -- часики при этом испуганно чирикнули: "Ты что, совсем
сдурел, что ли?" -- размахнувшись кинул их ночной колдунье с подозрительно
цыганским именем Муза, и та, злодейка, хохотнув, ловко поймала Витюшино
сокровище на лету:
-- Не поминай лихом, красавец! Пиши до востребования. Муза меня зовут. Арфистка
я!..
А может, это только послышалось Витюше, может, и не "арфистка" она сказала, а,
что ближе к истине, -- Аферистка. Но это уже были детали. Вторая судорога
громом пробежала по вагонам соседнего поезда, мироздание дернулось, поехало
куда-то влево относительно оси времен, пронзившей насквозь несчастное сердце
солдатика. И когда, точно дверь в иной, совсем иной мир, отпахнулась вдруг
лунная, с немыслимо-серебряным соленым озером на горизонте, степь, когда в
ноздри смаху, заставив зажмуриться, ударил пыльный, тщетно пытающийся нагнать
последний вагон, ветер запоздалого сожаления, солдатик сглотнул комок и,
неизвестно чему улыбаясь, прошептал:
-- И все равно, все равно -- хорошо, елки зеленые!..
Конец.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . .
И вот, Тюхин, когда я написал это последнее, не оставляющее накаких надежд на
продолжение, слово, меня точно током ударило: Господи, так это что -- все?!
Минуточку-минуточку, а как же Тютюнор? -- степные, со стартовыми возвысьями
космические дали, палаточный городок, полынные закаты, шальной, вздымающий с
коек возглас -- "Пошла, пошла, родимая!" и, вместо ожидаемое
межконтинентальной, она, наша Христина Адамовна, величаво движущаяся к
персональному сортирчику на фоне златомедно-багряного, как лицо некоего
бесмилляевского пращура, заката...
Ах, да Бог с ним, в конце-концов, с полигоном, от которого, по слухам, одно
"тю-тю" сегодня и осталось -- но Зюзик, но злополучный роман о нем, в сюжетных
ходах которого я мечтал запутаться, как Лаокоон в змеях? "Зачем, о зачем я
отдал самые удивительные во Вселенной часики первой встречной уголовнице, пусть
даже незаурядной?" -- схватившись за голову, отчаянно воскликнул я.
И тут я уронил голову на рукопись последней страницы и, как-то совершенно
неожиданно для себя, к тому же заметь, Тюхин, на боевом дежурстве, чего, как ты
помнишь, со мной никогда не случалось, -- заснул!.. Приснилась мне летающая
тарелка над сгоревшим Домом писателей на Шпалерной (бывш. Воинова). На
штурманском мостике корабля, скрестивши руки на груди, подобно капитану Немо,
стоял Сундуков-Ослепительный в белом адмиральском мундире. Подойдя ближе к
пожарищу, я, набравшись мужества, задал ему этот свой вечный проклятый вопрос:
"Зачем и почему?", на что отважный старшина, сверкнув стальными зубами, рек:
"Значыть, так нада!"... Космический гравидискоид, полыхнувши дюзами, умчал
сражаться за вечный мир во всем мире, а я, Тюхин, зажмурившись от нестерпимого
озарения, понял вдруг все. Я понял, минхерц, что мой, столь внезапно
оборвавшийся роман, -- не более чем интродукция , то бишь -- вступление.
Что рондо-каприччиозо -- впереди! Что дело вовсе не в Зюзике, и уж тем
паче не в часиках, в которые он столь хитроумно трансформировался, а в той
самой тарелке, с которой он по нечаянности упал, и которая усквозила, благодаря
небезысвестному тебе самодезинтегранту Марксэну Вовкину-Морковкину в некий
страшноватый, параллельный, а может и того круче -- перпендикулярный мир! Я
понял, друг мой, что роман продолжается , только уж в ином, совершенно в
ином качестве! И черт с ней, с очаровательной мошенницей, -- пусть радуется
внезапно свалившемуся в ее цыганскую ладошку прибытку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63