Я вошел, и, от изумления, поднос чуть не выпал из рук моих.
Совершенно обнаженный -- в одной шляпе на голое тело незадачливый
слепец-провиденциалист и несостоявшийся властелин мира сидел на нарах, скрестив
ноги по-турецки. Напротив него с колодой в руках расположился на табуретке
рядовой Гибель, бывший, по всей видимости, выводящим.
-- Еще одну, -- подмигнув мне, сказал Рихард Иоганнович.
Гибель сдал.
-- Хватит. Себе.
Мой лучший ученик перевернул карту. Это был бубновый туз.
-- Очко! -- сказал он.
Рихард Иоганнович со вздохом снял шляпу.
-- Чертовски талантливый юноша, Тюхин. Вы не находите?
Я и глазом не успел моргнуть, как этот старый идиот продул моему салаге и
эскалоп, и кружку с фирменным напитком. Радостно улыбаясь, рядовой Гибель
удалился и мы с Рихардом Иоганновичем остались с глазу на глаз.
Камера, в которой моему злосчастному товарищу предстояло провести последнюю
перед расстрелом ночь, была на редкость неуютная, давящая на психику всей
тяжестью нависшего над головой сводчатого потолка.
-- Поди кошмары мучают? -- посочувствовал я.
-- Какие там кошмары, минхерц! -- махнул рукой Рихард Иоганнович. -- Сегодня,
поверите ли, глаз не мог сомкнуть.
-- Подлюка-совесть?
-- Экий вы!.. М-ме.. Храп, Тюхин. Тут дневальный всю ночь такие фиоритуры
выдавал! Стены... м-ме... дрожали.
-- Это Непришейкобылехвост! -- уверенно сказал я. И хотя подобные сведения вряд
ли могли пригодиться приговоренному к смерти, поведал Рихарду Иоганновичу, как
в эшелоне, по дороге в Тютюнор, нейтрализовал рыкающего хохла с помощью двух
тюбиков "поморина". Эта операция производилась путем вставления данных
предметов сангигиены в обе ноздри храпящего и одновременного, резкого на них
(имеются в виду тюбики) надавливания. Затем, когда задыхающийся широко разевал
рот, надо было -- опять же резко и синхронно -- выжать в него всю оставшуюся
зубную пасту.
-- И что, и больше не храпел?
Я вспомнил Гринины шальные, по-мфусиански вытаращенные во тьме вагонной
глазищи, и сказал:
-- В моем присутствии -- никогда!
-- Однако! -- подивился Рихард Иоганнович. Он встал, принялся разгуливать по
камере, заложив руки за спину, весь какой-то нескладный, сутулый, мослатый,
удручающе обыкновенный -- какой-то шрам от аппендицита, три пулевых, от
Даздрапермы Венедиктовны, отметины, и ни хвоста, ни копыт, ни дьявольских стигм
-- все, все, как у людей, и даже ногти на ногах, и те -- месяца три, как не
стрижены. Он все ходил, ходил, отрешенный какой-то, небритый, необихоженный,
такой, знаете, как пенсионер в бане. И мне вдруг стало так стыдно, я вдруг так
опять пожалел его, прости Господи, так проникся -- ну какой, какой там к
ляду аксютка, какой там шут, какой отяпа! -- что аж слезы у меня выступили на
глазах.
-- Чертовски хочется жить! -- задумчиво бросил на ходу мой обреченный товарищ.
-- Страдать, бороться, не делать по утрам зарядки, не верить первым, как
правило, обманчивым... м-ме... впечатлениям... мять цветы, целовать... м-ме...
товарищей по партии, слушать нечеловеческую музыку, ваши, с позволения сказать,
стихи... Вы романец-то свой закончили?
И когда он, обдав козлиным духом давно немытого тела, присел рядом, я вытер
слезы, и вздохнул, и, отодвинувшись, прошептал:
-- И закончил, и сжечь уже успел...
-- И что, и сгорело?
-- Еще как. За милую душу, -- сказал я. -- Одна сказочка от всей эпопеи и
осталась, да и та -- в памяти. Хотите расскажу?..
-- Нуте-с, нуте-с! -- оживился приговоренный.
Армейская сказочка Тюхина (Эмского)
В некотором тоталитарном царстве, в незапямятном уже государстве служил
солдат-первогодок по имени Витюша. Эх, и все бы ничего, да время от времени
нападала на солдатика такая тоска, что хоть иди на чердак, да вешайся! И тогда,
повесив буйную голову, шел он в гальюн, присаживался там на корточки и впадал в
такую задумчивость, что хоть пали над ухом из пистолета фронтовой марки "ТюТю".
И вот однажды, очнувшись, увидел Витюша перед собой совершенно ему незнакомого,
усатого такого, старослужащего солдата с красными пехотными погонами на плечах
и большущим, чуть ли не в метр длиной, немецким батоном под мышкой.
-- Ну, чего задумался, задумчивый? -- ласково улыбнувшись Витюше, спросил
неведомо откуда взявшийся дядечка-ефрейтор. -- Стишки, поди, сочиняешь в
одиночестве?.. Булочки хочешь?
-- А то нет! -- прошептал пораженный величиной его усищ солдатик-первогодок.
-- Вона как... Эх ведь... Н-да!!. -- посочувствовал усатый пехотинец и,
переложив батон из-под правой своей подмышки под левую, поменял Витюшину
новенькую, только что полученную им у старшины Сундукова зимнюю шапку на свою
старую-престарую.
-- Эх ты, горюшко государственное! -- вздохнул дядечка-ефрейтор, и отщипнул от
батона и сунул шматок в широко от изумления раззявленный Витюшин рот.
Кормилец удалялся вразвалочку, не торопясь. Его большущая, пахнущая чужим
пехотным потом, шапка с каждым жевком -- а солдатик вместо того, чтобы
подхватиться, позвать на помощь товарищей, не удержавшись, заработал-таки
молодыми своими челюстями -- нахлобучивалась все глубже и глубже, все глубже,
глубже и глубже, пока наконец совсем не закрыла круглые, как пуговицы от
маршальского мундира, Витюшины глаза...
Мы долго сидели молча. Было тихо, только ложечка дребезжала в тонком, из
офицерской кухни, стакане с подстаканником.
-- Опять трясет, -- глядя сквозь стену, сказал наконец Рихард Иоганнович. --
Ну, Тюхин, не сказочки же вы мне пришли рассказывать. А ну-ка выкладывайте, что
там еще стряслось!..
-- А человеколюбие, а эскалоп с компотом?! Впрочем... впрочем, вы правы,
непостижимый вы мой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63