.. Только,
увы, не к обиженной девочке, Тюхин. Поглядывая на быстро опустевшие небеса, я
потащился все к той же Христине Адамовне, вернуть поднос, но, разумеется,
нарвался на Виолетточку, опять всю заплаканную, с которой, чего уж греха таить,
тайком встречался и до этого. Пили ректификат, пели дуэтом "Живет моя
отрада..." Гнусно, горько и гнусно, Тюхин!.. "Эка невидаль -- Хапов!" -- сняв
свои бинокуляры, шептала мне на ухо Виолетточка. -- "У нас генерал-лейтенанта,
депутата Верховного Совета, члена ЦК так сожрали -- костей не осталось! Одна
посмертная записка..." -- "Предсмертная", -- прошептал я, сглатывая. -- "Ай, да
какая разница, козлик?!"
А действительно -- какая?..
Короче, когда я на цыпочках, с сапогами в руках, крался из подсобки, нелегкая
меня дернула заглянуть в кафе. За столиком у окна, по странному стечению, за
тем же, за которым сидели мы с Рихардом Иоганновичем, я увидел одинокого,
отрешенно загрустившего о чем-то высоком, несказуемом, товарища старшину
Сундукова. Я надел сапоги, застегнул все пуговицы на гимнастерке и, стараясь
держаться по стойке "смирно", приблизился. Несмотря на трехметровое почти
расстояние, старшина тревожно повел носом и, вздрогнув при виде меня, угрюмо
вздохнул:
-- Ну, шу утсвэчиваешь, садысь, раз прышул.
Я каким-то чудом не сел мимо стула.
Иона Варфоломеевич был, по своему обыкновению, трезв и в фуражке. Его стальные,
в полуотвисшей челюсти, зубы ослепительно -- дважды в день он их чистил
асидолом и полировал бархоточкой -- поблескивали. Его глаза мерцали, розовые
небесные сполохи таинственно отражались в них.
Тюхин, ты ведь меня, гада, знаешь. Еще мгновение назад у меня, Тюхин, и в
мыслях ничего не было, и вдруг, точно там, внутри, щелкнула некая секретная
клавиша, я весь как бы разом преобразился и, глядя ему прямо в бородавку,
светлыми, как в молодости, глазами, сказал:
-- Эх, да чего уж теперь-то!.. Ваше сиятельство, увы мне, увы: не сберег я
вверенной вам боевой техники, не выполнил вашего боевого задания!
-- Сия... Кукы... Утставыть! -- дико озираясь, прошипел товарищ старшина. --
Гувуры чутка, члэнураздэльна: кукую такую тэхнику?
-- Тарелку! -- уронил я голову на грудь.
Деликатно прикрывая рот ладошкой, я, как на парткомиссии, рассказал Сундукову
все: и про гипергравидископ, и про Даздраперму Венедиктовну, про Мандулу, про
Кузявкина, про кровожадную Феликс-птицу, им, старшиной, героически побежденную,
про битву под Кингисеппом, про мой плен, ну и под конец -- про нее, про мою
непростительную, приведшую к аварийной ситуации на боевом корабле, халатность,
и по мере того, как я рассказывал, волнуясь и всплескивая дурацкими своими
руками, глаза у товарища Сундукова лезли все выше и выше, пока не заползли аж
под самую фуражку, и Бог знает, чем бы все это кончилось, потому как я
приступил к самому главному, к инциденту с куполом Исаакия во всех
подробностях, но тут дверь за моей спиной шарахнула так, что штукатурка с
потолка посыпалась, я оглянулся и, ужаснувшись, увидел ее -- Христину Адамовну
Лыбедь -- величественную, пунцовую от гнева, держащую двумя пальцами мои,
впопыхах забытые у Виолетточки, кальсоны.
-- Я кому говорила -- не морочь девке голову, кому, спрашиваю: Лумумбе? козлу
твоему лощеному?! Извините, Иона Варфоломеевич, не об вас в виду имеется, к вам
мы с полным нашим почтением!.. И ведь откуда что берется: свиду тощий, соплей
перешибешь, а ведь такая чума -- до потери сознательности подруженьку довел,
лежит, как зарезанная...
-- Все еще лежит? -- подхватился было я.
-- Сидеть!.. И ведь как, чем -- вот что любопытно! У тебя там что, молоток
отбойный, что ли?! Чаю налить? -- уже из-за буфетной стойки сердито спросила
она.
-- Лучше бы компотику, -- украдкой переводя дух, сказал я.
-- "Компо-отику!"... Вона ведь, как они, говноеды, наглеют, когда с ними
по-человечески!.. А молочка от бешеной коровки не хошь?!
И Христина Адамовна шваркнула в сердцах полотенчиком об прилавок.
-- Ишь, разлетались тут!.. Двенадцатая!
-- В каком смысле? -- не понял я.
-- Муха, говорю, двенадцатая. Вот так бы и тебя, пакостника, шоб мокрого места
не осталось: невеста сбесилась, женишок по его милости и вовсе чокнулся. Ведь
до чего дошло, Иона Варфоломеевич: вчера у меня из сумочки помаду увел!..
-- Упьять! -- аж закачался товарищ старшина Сундуков.
Христина Адамовна, горестно насупившись, принялась протирать бокалы, а я,
облегченно вздохнув -- ну, вроде как и вовсе пронесло! -- перевел взор на моего
потрясенного собеседника. Глаза его, хоть и вернулись на лоб, но были они такие
измученные, такие чужие, точно побывали в гостях у незабвенного товарища
Афедронова.
-- Эх! -- простонал товарищ старшина, и сдвинул фуражку на затылок, и расправил
аржаные свои усищи, вместо которых у меня лично, сколько я ни пытался,
вырастало что-то совершенно неприличное, и скрежетнул челюстями, и сжал кулаки,
как великий академик Павлов на картине Серова, и снова простонал. -- Эх!.. Эх,
кукая жэнщина, рудувуй Мы, нэ жэнщина, а вудурудная бумба!
-- Да уж, -- поежился я, -- ввинтишь детонатор, так ведь так жахнет!.. А вы,
товарищ старшина, вы это, влюбились, что ли?
-- Хужэ! -- выдохнул Сундуков. -- Я с ей хучу в развэдку пуйти!
-- Ну, зачем же так далеко, ведите ее лучше ко мне на "коломбину"...
-- Тэбэ бы усе шутучкы, а я сурьезна... Слушай, -- прошептал он, -- ты, рудувуй
Мы, грамутный, у тьебья дэсять классув убрузувания, ну скажы ты мнэ: шу, шу
мнэ, старшынэ Сундукуву, дэлать в такуй дыспозыции?
-- "Шу, шу..." -- я взял его стакан и понюхал. Пахло компотом, самым
обыкновенным, без бромбахера. -- Да ведь что тут такого особого придумаешь --
трахнуть ее нужно, да и дело с концом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63