По склонности своей ко всяческого
рода шуткам я, подкравшись на цыпочках, гаркнул: "Бат-рарэя сырр-рна!" На
мгновение остолбенев, Женька вдруг выхватил из кармана гимнастерки некую
бумаженцию и, скомкав, во мгновение ока съел ее. Когда Кочумай увидел перед
собой не командира батареи, а меня, рядового М., он, с облегчением переведя
дух, запил съеденное прямо из графина и показал мне свой легендарно длинный
язык. "Синий или красный?" -- озабоченно спросил он у меня. Язык у Кочумая был
синий. "Значит, это я Люськино письмо сожрал", -- сказал самый прожорливый
человек в батарее, и вынул из другого кармана другую бумажку, и бережно
расправил ее, и спросил: "Тебя записать?" -- "А кто еще записывался?" --
спросил я. -- "Все!" -- ответил Кочумай. -- "Тогда и меня запиши", -- сказал я.
Список был совершенно секретный, написанный красными чернилами. Только потом,
уже после Ухода, я понял, что в нем были фамилии уходивших .
Вспоминается еще, как талантливый ученичок мой скомандовал однажды своим
архаровцам: "Р-разойдись!" И уж тут-то они и разошлись! Стреляя поверх голов из
автоматов, салаги загнали батарею в клуб, где господин Гусман, нервно
подергивая шеей, зачитал нам "Декларацию Новых Прав Нового Человека" своего
собственного сочинения. Пока он зачитывал ее, в батарее шел обыск...
Помню, как упал. Причем, совершенно почти трезвый. Стоял на плацу, пялясь в
небо, и вдруг брюхо мне свело спазмом, голова закружилась, и я опрокинулся.
Помню еще, как подумал, совсем-совсем как тогда, в молодости: "Это конец. Это
-- рак!" Господи, ну конечно же, это была даже не падучая, как у одного
известного тебе классика. Просто, как и всех остальных, начались заурядные
голодные обмороки...
Ради Бога, Тюхин, не ищи в этом письме какой-то зашифрованной логики,
литературного подтекста. Эти дни я действительно помню крайне смутно,
эпизодически. Ты ведь сам знаешь, когда я пишу стихи, я как запавшая клавиша. А
тут еще Виолетточка, канистра с бромбахером. Помнишь, Тюхин, мы все
недоумевали: и чего это товарищи офицеры все ходят и ходят в спецхранилище, а
главное -- почему это товарища майора Лягунова постоянно выносят оттуда на
носилках? Да потому что никаких боеголовок, никакого спецтоплива там и в
помине, Тюхин, не было. Как показала салажья ревизия, в бетонном подземелье, в
противоатомном бункере, хранилась вся наша бригадная, для промывания контактов,
спиртяга -- одних опечатанных канистр насчитали около сотни. "Коломбина", как
ты помнишь, стояла от склада неподалеку. В эти чумные дни я каждую ночь имел
удовольствие слушать "Лили Марлен" и "Хорста Весселя" в хоровом исполнении.
После таких концертов не надо было и двух пальцев в рот совать, Тюхин.
Недели через полторы ко мне уже начал наведываться весь белый Ваня Блаженный с
крыльями. Улыбаясь стеариновой своей улыбкой, он слушал куски из моей новой
поэмы "Омшара". Как тебе известно, Тюхин, его мнением я особо дорожил:
как-никак два курса педвуза. Помнишь, как Ванюша в свинарнике читал нам на
память Ф. Вийона, О. Уайльда, П. Верлена, И. Блаженного... Вот то-то и оно, что
стихи до добра не доводят... Во всяком случае поэтов.
А однажды, проснувшись среди ночи в 13-м номере -- он был у нас на двоих с
Рихардом Иоганновичем -- я увидел на его койке ту самую, недостающую часть
мужского, извиняюсь, органа, в целях секретности называвшегося в нашей бригаде
"изделием", мало того, что самую главную, самую существенную, но к тому же еще
и с усами, поющую под гитару песни Розенбаума. Увидев, что я проснулся, часть
тотчас же поднялась по тревоге и двинулась в район сосредоточения...
Помню, однажды приспичило мне объясниться с Сундуковым. Я обнял его за
совершенно необъятную талию и, рыдая, сознался, что совершенно не помню с какой
целью налюрил в его хромовый совершенно новый сапог, ибо когда совершал этот
поступок, находился в лунатическом состоянии, а следовательно вообще ничего не
помню... Впрочем, у тебя, Тюхин, на этот счет, кажется, иное мнение. А
Сундуков, при ближайшем рассмотрении, и вовсе оказался тополем. Не Эдуардом, а
тем самым, на который я безуспешно пытался приспособить новую антенну. "Вот, --
сказал я этому Неэдуарду, -- вот мы здесь с тобой секретничаем, а такое
ощущение, будто подниму голову, а он там -- на ветке!.." -- "Кто?" -- ужаснулся
мой коллега по перу. "Ах, да этот!" -- прошептал я, и действительно запрокинул
буйную свою головушку, и увидел -- нет, ты не поверишь, Тюхин, -- я запрокинул
свою недостающую часть и вдруг увидел круглые, по-лемурьи вытаращенные глазищи
сбежавшего к противнику товарища подполковника Кикимонова! Не скрою, поначалу я
подумал, что это всего лишь пьяная галлюцинация. "Чур, чур меня!" -- дико
взмахнув руками, вскричал я и даже перекрестился на всякий случай! Но
Кикимонов, увы, не исчез. Покачиваясь на ветру, он так и остался висеть на
ветке с высунутым синим, как у писаря, съевшего письмо своей чувихи,
языком...
И ведь вот что характерно! Когда я поприжал Рихарда Иоанновича: "Так это что,
так это вы все выдумали, выходит?! А ну, не брыкаться! А ну-ка тихо, тихо! У
меня под Кингисеппом и не такие не рыпались!.. Так вы это что, оклеветали,
получается, наших доблестных подполковников?!" -- когда я ему, гаду, выдал с
заворотом руки за спину, он мигом присмирел, брякнулся на колени: "Да вы что,
Тюхин! -- захрипел. -- Вы что шуток, что ли не понима-а-аете?!"
И опять же -- нонсенс, любезный мой друг и брат! Хорошие шутки мы очень даже
понимаем. Как-то на "коломбине", заклеив бумажечками очки у моей отключившейся
кикиморы Виолетточки, я весело заорал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63