.. -- прошептал Витюша, и захлебнулся темным
ветром вечности, вздыбившим волосы, выжавшим слезы из глаз. И он еще крепче
зажмурился, еще глубже вздохнул, еще отчаянней подумал: "И все равно, все
равно!.."
... А когда он открыл наконец глаза, она уже стояла внизу, у лесенки,
чернобривая, в домашнем халате, с двумя бутылками шампанского в руках, с
бумажечками в кудряшках, белоликая, могутнорукая и до такой степени... близкая,
что Тюхин обмер и внезапно севшим голосом пролепетал:
-- Христина Адамовна! Вот сюрприз! Как себя... э-э... чувствуете?
И Матушка-Кормилица, нахмурив аксамитный, как у Солохи, лоб, глубоким грудным
голосом провещала:
-- Неудовлетворительно!
Ну разве ж мог Тюхин, человек, при всех его недостатках, душевный, отзывчивый,
разве же мог он не откликнуться?! Уже в "коломбине", поспешно, но как бы и не
совсем по своей воле, раздеваясь, он, правда, успел для очистки совести
ужаснуться:
-- А это... а Виолетточка?
-- Нету твоей Виолетточки, -- тяжело сопя, ответила на это Христина Адамовна
Лыбедь. -- Была, да вся вышла: по рукам жучка пошла по твоей милости!
-- По рукам?!
-- По строкам, по векам!..
И тут высокая гостья действительно хлопнула Тюхина по его блудливым, не туда
куда надо сунувшимся, как всегда, ручищам!
-- А ну!.. А ну, кому сказано?! Ишь!.. Я сама... Это что там у тебя?.. Тьфу,
гадость какая!.. А ну-ка, ну-ка!.. Ну-у, Тюхин!..
Всякое Тюхин видывал в своей жизни, но такого!.. но чтобы этак вот!.. Когда,
отдышавшись, он, с присущим ему легкомыслием, а если уж называть вещи своими
именами, со свойственным ему бесстыдством, похлопал Христину Адамовну по
ягодице:
-- Ну, чай, теперь твоя душенька довольна? -- когда он позволил себе такое
непростительное панибратство, из мирно лежавшего дотоле тела, вместо ожидаемого
Витюшей счастливо-опустошенного вздоха, неожиданно раздалось:
-- И что, и это -- все-о?! Вот уж верно говорят: с говна пенок не снимешь! --
вздымаясь, воскликнула живая богиня Христина Муттер Клапштос, и вдруг
обрушилась на злосчастного солдатика, как девятый вал на песочный замок!..
-- А ну-у!..
Что было после этого зловещего междометия, Тюхин и по сей день не может
вспоминать без содрогания. Лишь под утро, когда эта ненасытная бетономешалка,
на полувздохе вдруг вырубившись, захрипела, Тюхин перевел дух. Как любила
говаривать одна его знакомая: совсем хорошо, это когда аж нехорошо становится,
но в данном конкретном случае Тюхину стало совсем плохо . Истерзанный, с
бьющимся, как у пойманного кролика сердцем, он лежал на спине, устремив
неподвижный взор в потолок. Ни единой мысли, ни своей, ни чужой, не было в его
опустевшей, как батарейная ленкомната, голове. Лишь огненные Рихарды
Иоганновичи, показывая языки, сучили копытами в воспаленных от бессонницы
глазах. Смертельно хотелось закурить, но даже пошевелиться не было никакой
физической возможности: тяжеленная, как балка, на которой он хотел повеситься,
ножища лежала на нем поперек.
Из прострации вывел свист. Чуткое ухо военного радиста уловило знакомые знаки
морзянки: ... -- -- -- ... .. -- .. (СОС ?). Кто-то неведомый запрашивал, не
бедствует ли он?..
Тюхин выбрался из-под заснувшей мертвым сном Христиночки Адамовны, как чудом
уцелевший пилот из-под обломков потерявшего управление и рухнувшего на землю
стратегического бомбардировщика. Воровато подобрав обмундирование, он
переступил через бездыханный труп и на цыпочках двинулся к выходу. Под босую
пятку попала пробка шампанского. Витюша непроизвольно чертыхнулся и замер от
ужаса на одной ноге, прислушиваясь. Ни вздоха, ни шевеления не раздалось за
спиной. Шесть порошков люминала, подсыпанных в кружку Живой Богини, не сразу,
но возымели свое действие.
Тюхин отщелкнул задвижечку и выскользнул на волю. По розовеющему небу неслись
быстрые и совершенно абстрактные -- без всякой видимой логики и подтекста --
видения: крестики, буквы, треугольники солдатских писем, бильярдные шары,
портянки, приказы, формулы Эйнштейна, строчки из стихов Тюхина-Эмского,
вафельные полотенчики, табуретки, колеса, петушиные перья, марки, рубли,
доллары, квитанции из медвытрезвителя, ядерные боеголовки, снаряды, пули,
повестки в суд, торты, тарелки и прочая, прочая, прочая совершенно несусветная,
но от этого еще более милая солдатскому сердцу чушь...
Все тот же встречный ветер дул в лицо. Злополучный тополь размахивал ветвями,
как читавший "Стихи о советском паспорте" Фавианов. На душе было беспобедно,
ноги подкашивались, мучительно хотелось прилечь на сырую землю и прикинуться
убитым.
Рядовой М. попытался свистнуть, но вместе с воздухом из него словно бы изошли
последние остатки сил. Небо вдруг покачнулось, поехало куда-то на юг, в
Чехословакию... и если бы не товарищ старшина, подхвативший его на... если бы
не стар...
-- Това... -- простонал Тюхин, -- винова... не удержа-а...
-- Утставыть рузгувуры, я все слышал, -- мрачно прошептал Сундуков.
-- А как... а как она "Лебе... диное озе...", как пляса... ла... слышали?..
Скрежетнув челябинскими челюстями, старшина взвалил на плечи его обмякшее
тело.
Проснулся Тюхин только через трое суток у дымящегося костерка, под
плащпалаткой, по которой стрекотал дождь. Вокруг стеной возвышался дикий, выше
человеческого роста чертополох. У огня, ссутулившись, сидели трое. Двоих Тюхин
узнал сразу же -- это были Негожий и Бесмилляев, третьего, только хорошенько
приглядевшись: товарищ старшина был в маскировочном комбинезоне, фуражка его
была закамуфлирована похожими на оленьи рога ветвями, усы на лице
отсутствовали.
-- Тебе кохвэ или чаю?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63