И все счастливо прояснится .
Но сердце учащенно билось, время шло. Достигнув апогея, зарево пошло на убыль,
побагровело, поблекло, как лицо спившейся с круга Матушки-Кормилицы. И вот
незримый тумблер опять щелкнул, и небо погасло. И Тюхин, сглотнув невольный
комок, прошептал:
-- И все равно, все равно, Господи!..
Поудобней устроившись на ночь в развилке ствола, он попытался заснуть. Он
честно зажмурился, стал считать до десяти и обратно -- по-русски, по-польски,
по-английски, по-немецки, на иврите, на санскрите, по-лемурийски, на языке
мфуси... Но не спалось! Хоть убей, не спалось, милые вы мои, дорогие и, как я,
грешный, ничегошеньки в происходящем не понимающие!.. О нет, не спалось... Даже
с подобранными коленями, в позе зародаша, даже с пулей во лбу вечным сном не
спалось...
И тогда, отчаявшись, рядовой Мы предложил:
-- Товарищ Кикимонов, может, поговорим? Не возражаете?..
И товарищ подполковник Кикимонов сучком в знак полного своего согласия.
Для начала Витюша поведал ему какие удивительные названия бывают у радиоантенн:
диполь, штыревая, бегущая волна, телескоп...
-- Та, что у вас на шее, это "наклонный луч", подполковник, -- сказал Витюша.
-- О, сколько поэзии в этих словах, не правда ли?.. Вы любите стихи,
Кикимонов?
Благоговейное молчание было ему в ответ. Шелестела листва. Плюхали об ствол
угомонившиеся к вечеру волны. И Витюша глубоко вздохнул, закрыл глаза и,
вытянув свою, такую по-мальчишески худющую, длинную шею, тихим голосом начал:
Я бросил пить, я прошлым летом
на все, как есть, махнул рукой,
а он -- опять за мною следом,
солдатик, стриженый такой.
Мы тезки с ним и одногодки.
Веселый, в цыпках на ветру,
он тащится за мной в пилотке,
все тащится за мной в пилотке,
и в дождь и в снег -- за мной в пилотке,
покуда весь я не умру...
А
потом он прочитал ему еще одно стихотворение, и еще одно. А еще он прочитал
товарищу Кикимонову свою "Омшару"...
Никогда, никогда в жизни у Тюхина не было такого благодарного слушателя! Затаив
дыхание, товарищ подполковник внимал Витюшиным ламентациям и поощренный
вниманием старшего по званию рядовой Мы все читал, читал!..
И словно убаюканные музыкой его стихов, улеглись волны, стих ветер, дивным
серебряным светом озарилась тополиная листва, серебряная дорожка пала на
присмиревшие воды. И поначалу впавший в транс Витюша не замечал этих волшебных
перемен, но вот вдруг забыл строчку, что случалось с ним крайне редко, а коли
уж быть совсем точным, не случалось никогда, даже если он запивал по-черному, а
тут вот -- забыл, словно запнулся, как смертельно раненый, на бегу, и
растерянно замер, посмотрел на онемевшего от восторга слушателя, как будто он
мог подсказать ему забытое, но товарищ Кикимонов не шелохнулся и тогда Витюша,
закатив глаза под лоб, запрокинул голову, мучительно вспоминая, и вдруг из уст
его, вместо проклятой концовки, судя по всему -- раз уж она забылась --
неудачной, вырвалось это вечное, всем на свете поэтам присущее: "Ах!"
На очистившемся от облаков, полном звезд, небе сияла огромная... тут Витюша
чуть не обмолвился -- Луна, но в том-то и дело, что была это никакая не Луна, а
такая... такая несусветная , как все, почти все в этом клиническом
повествовании, такая знакомая по съемкам из космоса, голубая такая, синяя и
белооблачная, лесная, желтопустынная, в снежных чепчиках полюсов, его родная
планета.
-- Земля! Земля! -- вскричал Витюша, как впередсмотрящий с мачты. -- Товарищ
подполковник, Земля, елки зеленые!..
Она была большая -- в полнеба -- и, как нарочно, тем самым боком, той
освещенной стороной, где простиралась их, с товарищем Кикимоновым, такая, даже
с подлунной высоты необозримая, Родина, вся разом -- от Балтики до Камчатки, от
Тютюнорских степей до вечных арктических льдов.
Сначала Витюша видел только крупные объекты: Волгу, Крым, Кольский полуостров,
Ладогу, прожилку Невы, но вот глаза его увлажнились и сквозь волшебные
увеличительные линзы слез стали видны подробности: маленькая речушка под
Рязанью, где он ловил раков с сестрой Есенина, поле под Тамбовом, по которому
деловито ползал дедулинский трактор, хохляцкую, беленную известью хату на
берегу Южного Буга, на окраине города Хмельницкого и на скамейке у крылечка
постаревшего, седоусого Василь Васильича с козьей ножкой в руке. И негромко,
чтоб ненароком не потревожить всех, заснувших вечным сном среди белого дня,
Витюша окликнул:
-- Вася!.. Василь Васильич!.. Эй, сержант Кочерга, это я рядовой Мы! Как
слышишь меня? Прием.
И вдруг Витюша увидел, как Васька, хохол чертов, поднял голову и, из принципа
по-украински, отозвался:
-- Эх, чую тоби, Тюха, чую!.. Не дуже гарно, москаль ты бисов, но чую...
А в ауле под Ферганой рядовой Мы разглядел и окликнул младшего сержанта
Бесмилляева, и милый бесу узбек, хоть и по-узбекски, но тоже исправно
отозвался. "Значит, все-таки дошли, не заплутали!" -- обрадовался Витюша. И
так, видя все земные стороны сразу, он окликал всех поочередно и поименно, как
на утренней, а точнее -- на вечерней поверке. И все, как из строя, четко,
безукоснительно отвечали ему. Все, кого он любил и помнил. Все-все -- и живые,
и мертвые.
И тогда всем, кто слышал его, старший радиотелеграфист рядовой Мы, волнуясь,
передал кодовую фразу, словесный сигнал, такой тревожный, такой до скончания
времен памятный его поколению: "Над всей Россиею безоблачное небо".
Впрочем, вполне возможно, это была всего лишь очередная строчка из еще не
написанного очередного Витюшиного стихотворения. Всего лишь строчка, дай-то,
Господи...
"Над всем моим Отечеством всесветлым, родным, смурным, пропащим,
предрассветным, безумным, дивным, страшным, предзакатным, безудержным,
безмерным, безвозвратным, над всей страной, которую Господь придумал, чтоб в
мученьях дух и плоть на этой вечной паперти Земли спасение в юродстве
обрели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63