.."
А когда Земля, вместе с серебряной дорожкой, ведущей к ней, погасла, Тюхин,
помолчав, сказал товарищу Кикимонову:
-- Знаете, подполковник, о чем я подумал? Хорошо, как известно, только там, где
нас нет. Склонен допустить, что еще лучше там, где нас, иродов, покуда еще не
было. Но, Бог ты мой, как все же прекрасно там, где нам с вами выпало мыкаться,
где мы падали на четвереньки, росли, любили, верили, надеялись, маялись дурью,
в едином порыве вставали с мест, по зову совести вступали и, опять же по зову,
без всякого зазрения выходили прочь, проклинали и, каясь, опять воспевали нами
же проклятое, смеялись, плакали, сочиняли никому не нужные стихи, совали в
петлю свои никуда, казалось бы, непригодные головушки... О кто бы знал, кто бы
знал, как там было хорошо, Кикимонов!..
Подполковник, задумчиво поскрипывая, промолчал.
Всю ночь, не смыкая глаз, как это бывало на четвертом посту, Тюхин ждал
восхода. И терпение его было вознаграждено: заря опять зажглась! Вспышкой, как
по команде старшины, осветила затянутые тучами небеса. И что примечательно,
эпицентр сияния находился на этот раз заметно правей, переместившись, если
брать азимут, со лба на правый висок неподвижно висевшего товарища Кикимонова.
А когда алое свечение объяло весь горизонт, когда просветление приняло
необратимый характер -- от рассветного ветра проснулась бесчисленная листва,
рдяным огнем загорелись пуговицы на кителе подполковника, расскрипелся его
персональный сук -- вот тогда-то и увидел вдруг Тюхин над водой, на фоне
жизнерадостных зоревых декораций, странную, устало взмахивавшую
непропорционально длинными крыльями, безголово-плоскотелую златосветящуюся
птицу. Была она огромна размерами и летела прямехонько на Древо Спасения.
И вот это воздушное недоразумение мало-помалу приблизилось, а когда Тюхин,
разглядев хорошо знакомую ему анодированную пряжку на левом крыле, открыл уже
было рот, чтобы по своему тюхинскому обыкновению ахнуть: "Да это как же это?!",
-- птица, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся, казалось бы, навсегда
пропавшими Витюшиными часиками, радостно чирикнула и таким вовеки незабвенным,
таким канифольно-скрипучим голосом Звезданутого Зеленого Зюзика вскричала:
-- Мфуси-руси -- бхай-бхай! О, наконец-то, наконец-то! Через пространства,
через долгое тридцатилетие!.. О!.. Слушай, ты зачем меня отдал этой полоумной
рецидивистке?! Знаешь, что она со мной сотворила?!
И эти совершенно сумасшедшие, неизлечимо вольтанутые часики, часто-часто маша
ремешками, зависли над деревом, И Тюхин, к своему ужасу, узрел, что на
циферблате были все те же "без тринадцати 13", но теперь уже навсегда, до
скончания всех времен и народав, потому что заводная головка на часах
отсутствовала !..
-- Видишь?! Ты видишь?! -- злобно зашипел лишенный способности
трансформироваться семизвездочный мфусианин. -- А кто виноват? Ты! Ты-ии!.. О,
сколько мыслей, сколько душевных мук!.. Но наконец-то!.. Так торжествуй же
справедливость!
И чудовищная птица-Роллекс пала с небес на дерево с хищным, ничего хорошего не
обещавшим Тюхину, щебетом.
Спас беззаветно влюбленный в поэзию товарищ Кикимонов, которым рядовой Мы, со
свойственной ему солдатской смекалкой, успел в последний момент заслониться.
-- Ах, ты так?! Ты вот как! -- всклекотали остервеневшие часики и, взмыв в
зенит, стали готовиться к новой атаке.
-- Э-э, да ты что, ты это... ты серьезно? -- не поверил ошеломленный Витюша.
И тут эта кибернетическая бестия, хищно пощелкивая механическими
внутренностями, развеяла его последние сомнения:
-- Еще как!
О сколько раз, сколько раз в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях уже не
Тюхин, а некто в нем пребывающий, как Зюзик в часиках, как бы отключая его,
брал управление на себя. Так произошло и в этот роковой миг. Совершенно не
отдавая отчета в том, что он творит, рядовой Мы сунул руку в карман брюк и,
вытащив дедулинскую, непонятно как очутившуюся там, гайку, размахнулся и
швырнул ее в нападавшего.
Жалобно звякнуло стекло. Испуганно цвикнув, непоправимо испорченные Витюшины
"роллексы" шарахнулись в сторону и с истерическим криком: "Убил! Уби-ил,
окаянный!" -- кинулись прочь, панически маша серыми, обтянутыми кожей степной
тютюнорской гадючки, Ромкиными ремешками.
И не успел Витюша опомниться, перевести дух, как, словно в плохой пьесе, совсем
рядом где-то всплюхнула вода, зазвучал до тошноты родной козлиный хохоток.
-- "Гром победы раздавайся! Веселися храбрый росс!" -- как всегда, глумясь,
вскричал подплывающий к Древу на самодельном, из положенных на канистры дверей
пищеблока, плоту, опять совершенно голый -- в одних черных очках да в резиновых
калошах Рихард Иоганнович Зоркий, он же -- Зорькин, он же -- Зорге, он же
Рихард З. и т. д. и т. п. -- Ай да выстрел! Влет, навскидку! Такому бы выстрелу
сам убиенный вами Зловредий Падлович позавидовал! Ну-с, насколько я понимаю,
жизнь... м-ме... продолжается! Мы с вами, похоже, все еще мыкаемся, рядовой
Мы?!
Предпоследние метаморфозы

Море, опять море, господа!.. Сплю и вижу море -- утреннее, еще сонное и такое
теплое, такое прозрачное, что будто и нет его под ногами. Сплю и вижу Пицунду в
начале августа 91-го, а когда просыпаюсь, хоть убей не могу припомнить, что же
там, во сне, произошло на фоне этого райского моря, и сажусь за машинку, и не в
силах удержаться от соблазна, думаю: а не начать ли мне эту предпоследнюю,
полную долгожданных разгадок и саморазоблачений главу, ну хотя бы вот так, в
духе Дж. Конрада и М. Глинки*: "Был полный штиль. Светало..." * Мариниста --
прозаик, выдающийся бильярдист.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63