-- Прим. Тюхина
Но Тюхин, увы, опять побеждает во мне, и я начинаю иначе.
Был дыр бул щыл. Свистало... О нет, не подумайте, что это досадная описка.
Рассвет действительно сочетался с неким загадочным, неизвестно откуда
исходившим, свистом. К тому же на море и впрямь был полный штиль, и от теплой,
почти горячей воды за бортом исходил густой банный пар, рдяный от зари, как бы
подчеркнуто театральный.
Они уже успели обо всем на свете переговорить и в очередной раз осточертеть
друг другу. Дни шли за днями. Плот плыл. Рана на лбу Тюхина, которую Ричард
Иванович еще у дерева обработал классическим 5%-ным раствором йода, понемногу
затягивалась. Между прочим, когда Витюша поинтересовался, откуда такой дефицит,
Зоркий внимательно посмотрел на него поверх своих черных провиденциалистских
очков и покачал головой: "Плохо же вы, батенька, меня знаете!.. Да я ведь чем
все это кончится с самого... м-ме... начала знал. Тогда и отоварился. М-ме... У
Христины Адамовны, если уж это вас так интересует. У вашей Христины
Адамовны... Вы ведь и ее... Ну тихо, тихо, не дергайтесь!.. И не стыдно, --
живого-то человека -- до смерти?! Ти-ихо-тихо!.. М-да!.. Экая ведь дырища! Как
там у вас в стишке: "Говорили Витеньке: не ходи на митинги!" Ничего подобного
Витюша никогда в жизни не писал, но почему-то промолчал, только зашипел от
боли, как шницель на сковородке, когда йод все-таки попал в рану.
Они уже давно перестали грести отодранной от дверей эмалированной табличкой со
словами "Офицерское кафе", да, собственно, этого и не требовалось -- плот
медленно дрейфовал, что можно было заметить по плевкам, которые Зоркий время от
времени отправлял за борт.
На четвертый, последний, день их плавания со дна стали с бурчанием подниматься
крупные парные пузыри. Было невыносимо душно. Тюхину даже пришлось последовать
примеру Рихарда Иоганновича и раздеться догола. При этом Зоркий подал реплику,
от которой Витюша самым форменным образом остолбенел: "Ну вот, -- хохотнул
чертов квази-немец, -- а еще говорили, что у вас... м-ме... хвост, пардон, до
колен!.." "Кто?!" -- ахнул Тюхин. -- "Да Виолетточка, трепушка. Ах, что за
люди, ну что за люди, Тюхин, ничего святого!.." И тут Витюша закрыл глаза и, с
трудом сдерживаясь, прошептал: "Слушайте, если б вы только знали, как от вас
прет козлом!.."
Вот после этого они и устроили помывку. Долговязый Рихард Иоганнович сиганул за
борт и выяснилось, что их потоп вряд ли мог соперничать с библейским: вода за
бортом едва доставала до чресел. На плоту обнаружилось и мыло. Они долго
плескались, намыливались, терли друг другу спины, окунались и снова
намыливались и каждый раз, когда Рихард Иоганнович исчезал под водой, Тюхин с
замиранием сердца надеялся на чудо, но его не происходило -- Зоркий
выныривал...
Был полный штиль. Вечерело.
Причесавшись, спутник Тюхина еще больше похорошел: уж очень ему шла благородная
седая эспаньолка. Даже голос его обрел несвойственное ему прежде благозвучие:
-- Мене, текел, упарсин! -- загадочно сказал Рихард Иоганнович и ловким жестом
опытного фокусника извлек из рундучка бутылку кубинского рома. -- Вуаля,
Тюхин!.. Кстати, позволю себе заметить, я даже намеков себе не позволил по
поводу ваших , минхерц, ароматов. Известное дело -- свое дерьмо не
пахнет, но если уж начистоту, от вас ведь самого так несло свиным, извиняюсь...
м-ме...
-- Ладно-ладно, -- примирительно пробормотал увлеченный пробкой Витюша. И
Ричард Иванович еще больше оживился и с возгласом "гоп-ля-ля!" достал все
оттуда же -- из оружейного ящика -- внеочередную банку тушенки, кажется,
говяжьей.
Через пятнадцать минут они, обнявшись, запели. В тот памятный вечер голос у
Тюхина тоже звучал как-то необычно хорошо. Спели "Тонкую рябину", "Последний
троллейбус", "Колокола Бухенвальда", "В Кейптаунском порту", "Забота у нас
такая...". Особенно хорошо получилась "Я люблю тебя, жизнь!" Тюхин так после
исполнения расчувствовался, что зачем-то рассказал Зоркому, как в детстве
страшно любил петь "Темную ночь", а особенно эту вот таинственную строчку:
"Только кули свистят по степи", ему прямо так и виделись бедные китайские кули,
которые насвистывали во мраке ночи, должно быть, тоскуя по родине, грустные
китайские песни.
-- Ну да, ну да, -- рассеянно подхватил его партнер, -- а когда вы пели
"Шаланды полные кефали", вам казалось, что "кефали" это глагол, и вы все
спрашивали у отца: а куда же они кефают эти полные шаланды?..
И тут Тюхин, как-то разом вдруг протрезвев, нахмурился:
-- А вам откуда это известно?
Рихард Иоганнович встал, такой же, как Тюхин, длинный, нескладный. Скрестив
руки на груди, он устремил задумчивый взор на закат. И вдруг спросил:
-- А вы что, голубчик, так и не сообразили, кто я такой?.. Хотите подсказку? Я
ведь никакой не Зоркий и, уж разумеется, не Ричард Иванович...
-- И не Рихард Иоганнович, -- усмехнувшись, подхватил Витюша, -- и не Григорий
Иоа...
-- А вот тут -- стоп! -- перебил его спутник. -- Вот тут уже, сокровище вы мое,
тут уже... м-ме... теплее! Совсем тепло, половинка вы моя магнитная. Я ведь и в
самом деле -- Григорий, а вот что касается отчества... Ну, хотите, даже букву
могу назвать?
-- Так и назовите, -- сказал Тюхин.
-- Эх, каяться, так каяться! Буква сия -- "вэ", а следовательно инициалы мои,
как нетрудно сообразить: Гэ Вэ...
И взбулькнула вода за бортом, и Витюша, подцепив тушеночки, посмотрел на своего
сугубо засекреченного компаньона снизу вверх.
-- Ну, то, что вы -- гэвэ -- это, как любил говаривать наш самозакопавшийся
старшина, и невооруженным глазом видно...
И они еще долго, до самой внезапно наступившей темноты, пикировались подобным,
если уж не родственным, то совершенно дружеским образом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63