..
Сознайся, боишься за своего Шугова?

Генерал детально ей впервые рассказал, что случилось в учебном
заведении, где учится ее муж. Это чрезвычайное происшествие! И генерал
уверен: не все еще поняли на курсе всю трагичность своей дальнейшей
судьбы.
- Что? И Павел в их числе? - Она притворилась.
- Я думаю, карьера его на этом кончилась.
- Почему ты так говоришь? - вдруг вспыхнула. - А я? Разве ты не
потянул меня в постель для того, чтобы сделать моему мужу исключение?
- Нет, - жестко сказал генерал. - Я уже объяснял тебе... Объясню еще
раз. - Глаза у него позеленели, стали непроницаемы, бесчеловечны. - Я
потянул тебя... Прихоть! Я перед тобой упал к тому же в обморок!
- Теперь ты спокоен, когда я рядом?
- Теперь я метеор. Может, это и верно. Я сгораю. И буду сгорать, лишь
приближаясь к тебе! - Взгляд его бы ненежен, сух, бесцветен.
- Кому же нужны такие старики! - свистнула она по-мужски. - Чудеса!
Мальчик!

Шел високосный год. И все свои невезения Шугов сваливал на него. Ему
действительно не везло по службе. Каждодневно что-то случалось. То
занизили явно оценку, то придрались на дежурстве, то заставили написать
рапорт, когда он патрулировал в городе, и гражданские стали отнимать у
него задержанного солдата, твердя, что тот ничего плохого не сделал.
Взбунтовалась толпа. И, выходит, он, Шугов, ее спровоцировал, хотя вину на
себя он взять не мог: задержал солдата законно, не грубил, вел себя
тактично, согласно уставу.
Его стали обходить по службе. Иногда ему казалось: он не нужен в
группе. Все в ней чувствовали себя неуютно после того, как каждого
вызывали и просили написать рапорт по делу исчезновения листиков из
Устава. "Может, я мнительный?" - спрашивал он Лену после того, как они,
вся группа, вернулись на зимние квартиры.
Шугов сам вызвался ехать куда-то на край света, на дальние северные
острова. Им разрешили ехать с женами. Это была практика. И ехали не все.
Многие не хотели ехать, но Шугов сам напросился, потому что ему надоело,
что обходят, не нагружают и не разгружают. Будто его нет. Будто он не
офицер. Не боевая единица.
Генерал, сопровождавший их к тем дальним островам, где - вечные снега
и где такие морозы, что человек может превратиться в сосульку, сказал
Шугову:
- Товарищ подполковник, если уж едете сами, добровольно, то не берите
с собой жену. Зачем же ей мучиться?
Этот генерал делал вид, что ничего не знал об отношениях жены Шугова
с председателем грозной комиссии по пропаже Боевого устава. Что жена
подполковника бежит, спасаясь, от этих отношений он мог лишь догадываться.
Собственно, отношений уже не было. Елена Мещерская прервала их. Она
думала, что уже сделала все для Шугова: ее старик-любовник (в душе она
называла Ковалева стариком) не тронет ее мужа, как это делают нередко так
называемые порядочные любовники. Она глубоко заблуждалась. Ковалев не
отпустил ее, он считал ее своей собственностью.
Шугов собирался уезжать, Ковалев ждал этого. Он по-прежнему звонил ей
домой, в отсутствии Шугова. Он говорил елейно, обещающе. Все будет хорошо,
- уверял он ее. Но лишь только она отвиливала посетить его обитель, он
пугающе подбирал слова. Шугов висит на волоске, - говорил он, и она
чувствовала, как он оглядывается по сторонам. Это Шуговское висение -
тайна. А тайна в его руках...
- Зачем ты обманываешь? - сказал он ей, когда узнал, что она стоит
уже в списках на поездку с мужем. - Ты меня всякий раз обманываешь. Не
хочешь приходить ко мне, и потому лжешь.
Она в самом деле врала ему: то болит горло, то болеет мать... А сама
шла по магазинам, покупала все в дорогу.
Ковалев перечислял до мелочей, что она брала в универмаге, куда потом
шла, с кем говорила, даже - что говорила.
Это было поначалу смешно, потом - постепенно мерзко, потом -
безысходно. Она почувствовала, как заволакивает ее паутина, - мелочи,
глупости, придирки, просьбы, унижения окутывали без всего этого душную
жизнь. И когда однажды она, теряя терпение, стала уничтожать его, называя
все своими именами, он после этого ее напорного негодования, вдруг холодно
и по-деловому остудил ее:
- Тогда я твоего Шугова поставлю к стенке. А тебя размажу на этой
стенке, - он говорил так голо и откровенно впервые. - Ты будешь лизать мне
сапоги перед тем, как бодро шагать в мою постель!
Он говорил ей про Устав, про эти листики, он только намеками говорил
раньше про ее отца теперь говорил открыто. Как Шугов "замазан" листиками -
это известно. Как отец "замазан" сомнительными связями, тоже оттенялось.
Объяснялось, что он замазан не своими связями - ее связями. Мещерский не
предполагает, что все связи Лены - нельзя покрыть, как покрыл он. Если их
вытряхнуть и показать всем, на обозрение... Беда в том, что система,
охраняющая будущность великой идеи, непримирима к таковому мышлению,
во-первых, и к такому прикрытию, во-вторых. Система не может никого
прощать. Она никогда и не прощает. Все случаи, зафиксированные и поданные
ко времени, случаи засвеченные обязательно наказываются.
Ковалев и до этого говорил вот то же самое. Но - намеками, в
шуточках, как бы приплясывая языком. А тут он был страшен, уничтожителен.
И после общих угроз посыпал факты, фактики этих ее связей, слов,
оброненных и нечаянно, и в здравом уме - возмущающе и непокорно. Она,
Лена, с детства видела, как в окружении отца выборочно уничтожались
инакомыслящие, как увозились, уводились;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74