В
ответ я только махнул рукой. Объяснять было слишком долго.

Она поинтересовалась, надолго ли я приехал
и не нужно ли мне чего. Приехал, отвечал я, жить - и прежде всего намерен
сделать это место пригодным для жизни; на сколько - пока сам не знаю.

Ольга Степановна деловито прошлась вместе со мной
по дому и провела инвентаризацию. Печка, по ее мнению, была вполне приличная, ее
следовало лишь кое-где замазать глиной и побелить. А если и потолок побелить
да заменить обои, станет совсем уютненько. С неожиданной для ее возраста сноровкой Ольга
Степановна забралась в чулках на скрипучий стул (резиновые сапоги она оставила
при входе, несмотря на мои возражения, и ступала по грязному полу без обуви) и
потыкала кухонным ножом балку под потолком, после чего лишь плотнее сжала
губы и сурово покачала головой.
Про
окна заметила:
- Щели нужно
заткнуть, не то к утру так выстудит, что закоченеете!

Я представил еще и на окнах ту прелую ветошь, что
торчала в доме изо всех щелей и пазов, и неопределенно хмыкнул, однако смолчал.
А вот когда она показала пальцем на груду мусора под кроватью и безапелляционно сказала:

- Это вы, конечно, уберете! - не выдержал и
возразил:
- Нет, не уберу,
Ольга Степановна. Не потому, что люблю грязь, но мне просто некогда этим пока
заниматься. Видите, пол накренился, стены падают? О каком уюте можно говорить в
таком доме? Пока не поправлю основу - никакого марафета! Иначе я буду только обманывать себя.

Я высказал все это напористо и с некоторым даже
вызовом, меньше всего руководствуясь здравым смыслом. Подметать и мыть
пол, вытирать пыль, убирать мусор все равно нужно - да я уже и начал этим
заниматься. Но Ольга Степановна олицетворяла для меня в ту минуту недоброкачественность и
забитость русской жизни, нашу притерпелость к нищете и особое умение делать
эту нищету по-своему уютной: недокрасить пол под комодом, недоклеить обоями
стену за сервантом - ведь не видно! - зато накрыть то и другое кружевными скатерками. Все
уловки этого прозябания в лачугах из бревен и соломы, по выражению Чаадаева,
я хорошо помнил из детских еще наблюдений за жизнью тетки. (Не знаю, почему
так вышло, что вина легла на бедную Ольгу Степановну, ибо сама она являла
полную противоположность когда-то нарисованному Чаадаевым нашему национальному портрету:
немота лиц, беспечность жизни, равнодушие к
добру и злу... Лицо имела выразительное; временами на нем проступали, может
быть, даже чересчур жесткие черты, говорящие о непреклонном характере. И
разве только слепой и глухой мог упрекнуть ее в беспечности и равнодушии.) В
общем-то, я воевал с самим собой, с теми вялостью и равнодушием, что гнездились и
в моей душе. Мне не нужна была в Солигаличе просто какая-никакая крыша
над головой; крыша-то, по правде говоря, мне здесь была совсем не нужна
(я не мог представить себе, чем буду в этом заштатном городке заниматься, не
мыслил постоянной жизни и работы вне столиц). Мне требовалось создать нечто совершенное, своего
рода храм, чтобы доказать себе и другим, что эта страна еще на что-то годится.
Почему и не здесь, раз уж выпал такой билет?

- Раковину вы хорошо отчистили, прямо горит вся, -
невозмутимо похвалила меня Ольга Степановна. - А вот кольцо на калитке могло
подождать. Лучше бы в комнатах прибрались, теперь придется на ночь пыль поднимать...

Ее правота меня уничтожала.

Не успел я после ухода Ольги Степановны взять
в руки веник, как услышал в сенях шаги: это снова была она. В руках - огромный узел:
шерстяное одеяло и подушка (новые, будто прямо из магазина), вата для оконных щелей,
банка варенья, банка соленых огурцов, буханка хлеба в чистом пакете и отдельно, в
промасленной бумаге, - большой кусок пирога...

- Решили, значит, с фундамента начать, - говорила она,
будто не слыша моих благодарных протестов. - Крышу посмотрите, где-то крыша течет!
Очень уж балка худая.
И
опять:
- А я бы на вашем
месте вначале побелила, обоями светленькими оклеила... Повеселее будет.
Пол надо красить. У меня с прошлого года краска осталась - может, принести? Ну,
дело ваше...
Выйдя проводить
Ольгу Степановну до реки (русло взбухло и потемнело, но по льду еще ходили),
я мимоходом нарочно клацнул несколько раз кольцом о медяшку на калитке.
В морозном апрельском воздухе звуки разнеслись звонко и внушительно. На
едва различимом в темноте строгом лице Ольги Степановны мне почудилась улыбка...

За моим домом над островерхой черной елью горела
яркая звезда. Я вспомнил печальное прощание с ночным небом над шпилями и
башенками Оксфорда - и весело поприветствовал эту звезду как старую знакомую.


Не знаю, может ли такое ощущение полноты и
цельности жизни, внезапно настигающее каждого из нас в самых разных обстоятельствах, оправдать то,
о чем я вам уже рассказал, и то еще более страшное, о чем мне только предстоит поведать.
Наверное, память об этих минутах иногда удерживает человека на краю от
последнего гибельного шага. Оно еще вернется, ради этого стоит
терпеть, - думает он и остается жить даже тогда, когда боль достигает запредельной силы
и никакой надежды на облегчение впереди нет. Но сейчас, вспоминая тот вечер,
когда я с глупой улыбкой на лице возвращался, по щиколотку проваливаясь в
ледяную крупу, к недоубранной куче мусора, к холодному чаю с дареным пирогом,
к остывшей печке, к пыльному полосатому матрацу на кроватной сетке, - осмысливая это
по прошествии времени, мне хочется кричать: нет, не стоят эти блаженные минуты
такой жизни!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62