Вы помните худого, нескладного молодого
человека, обедавшего с нами однажды в колледже Св. Антония? Меня с ним познакомил тогда,
помнится, профессор Смолянский. (Забавный старик! Он все спрашивал, ходит
ли нынешняя молодежь в церковь, как будто в этом спасение России...) За
кофе мы перекинулись несколькими фразами, я узнал, что юноша преподает историю
в одном из наших провинциальных университетов и приехал в Оксфорд поработать в
архивах, но не запомнил даже его имени. И вот теперь он шел ко мне через
весь зал, размахивая длинными руками и застенчиво улыбаясь. Он летел домой тем
же рейсом! И на плече у него болталась всего одна сумка!

Договаривались на ходу. Олег (так его звали) берет
на себя рукопись с книгами и два моих пакета. Мне казалось вернее подойти к
старой знакомой, которую я почти уже разжалобил, но там армянская семь
взвешивала с полдюжины добротных импортных чемоданов и несколько картонных коробок,
разбираясь с доплатой, и Олег потянул меня к соседней, свободной, стойке.
Регистрация заканчивалась.
-
Здесь только книги, - зачем-то сказал Олег, положив на весы свою сумку
и часть моего багажа.
Стрелка весов
прыгнула к сорока. Никогда бы не подумал, что его сумка была такой тяжелой!

- Это невозможно, - сказала рыжая девушка-регистратор.

- Это невозможно, Олег, - повторил я вслед
за ней по-английски. - Мы с ним едем вместе, девушка, вот в чем дело. Поэтому
я возьму часть его багажа. О'кей? Мы ученые люди, русские философы. Нам нужно
вернуться домой.
На весы легли
мой чемодан и все пакеты. Сумка осталась у меня.

Казалось, пауза никогда не кончится. Армяне благополучно заплатили за
свой багаж и освободили соседнюю стойку. Знакомая регистраторша глядела
оттуда синим взором в мою сторону, но как будто сквозь меня, словно я стал прозрачным. Она
о чем-то глубоко задумалась. Рыжая глядела на нее. Мне почудилось, что
они давно в сговоре. Сейчас все должно было решиться.

- Поставьте на весы вашу сумку, - сказала рыжая.

- Пожалуйста, - угрюмо ответил я. - Только
я все равно возьму ее с собой в салон. Там зонтик и другие необходимые мне
в полете вещи.
Моя судьба была
предрешена.
- Это невозможно, -
вынесла ожидаемый приговор рыжая.
Самое плохое,
что у нас не осталось ни минуты для маневра. Где-то в глубине холла уже
закрывали двери, пропуская последних пассажиров.

- Что, мы не сможем улететь?

- Нет.
Теперь
задерживал Олега: он рисковал из-за меня остаться. Я плохо сознавал ситуацию. Например,
до меня еще не дошло, что мой сверток с рукописью и книгами уже улетел в
багаже Олега.
- По меньшей мере,
- сказала рыжая, металлически чеканя звуки (о, как я ненавидел в это мгновение английскую речь!),
- по меньшей мере сдайте в багаж сумку.
-
Но там зонтик!
- С такой большой
сумкой в салон нельзя.
-
У нас нет денег!
- Ну хорошо. Вы
можете сдать сумку в багаж?
-
Могу. А дальше?
- Идите на
посадку.
- Что? Со всеми
моими пакетами?!
Олег уже
ушел вперед и подмигивал мне издали.
-
Да, пожалуйста.
- И ничего не
надо платить?!
- Вам же нечем
платить!
- Постой, - окликнул
я Олега. Тяжелый рулон с газетами все стоял у соседней стойки, где я его
бросил. Под взорами обеих женщин я вернулся и прихватил его под мышку (руки
были заняты).
- Теперь можно,
- бессмысленно бормотал я, нагнав Олега. - Теперь уже все можно...


- У нас новая собака, - осторожно сказала жена, когда
мы шли от станции к дому. - Ты знаешь?
Это
была невинная игра. Мы просто были рады, что мое возвращение и наша встреча все-таки
состоялись. Мы старались не спугнуть настроение. Падал мягкий снег - первый дл
меня в этом году. Впереди ждал ужин, называемый в Англии обедом, а в сумках и
пакетах, которые мы теперь едва волочили вдвоем, лежали восхитительные вещи,
для меня сейчас, пожалуй, не менее заманчивые, чем для нее.

Ей ли не помнить наш телефонный разговор?

В тот день мне пришлось быть по делам в Лондоне.
Я надеялся заработать на Би-би-си после долгих и мучительно сложных, взаимно нетерпимых отношений с
русской редакцией. По дороге от набережной к Буш-хаус решил позвонить жене.
На купленной позавчера магнитной телефонной карточке у меня оставалась небольшая сумма:
минута, может быть, полторы минуты разговора с Москвой.

- Говорю из Лондона. Из будки вижу Темзу. Здесь сегодн
дождь. Как дела? Как там наша замечательная охранница?

Молчание.
-
Ну что молчишь? Как собака поживает, спрашиваю?

Пауза. Мне показалось, жена плачет.

- Эй, что с тобой? Отвечай!

- Ничего. Со мной порядок.

- Слава Богу. А собака?

- А собаки нет...

Гудок. Пустая телефонная карточка выскочила из щели
автомата.
В тот день, поверив утреннему солнцу,
я не прихватил с собой из Оксфорда ни зонта, ни даже кепки. Ледяной дождь
студил непокрытую голову. В кармане фунта полтора мелочью, но рядом, как
назло, нет монетного автомата: все глотали только магнитные карточки. Лондон казалс
мне в эти минуты слишком холодным и враждебным. Он напоминал Петербург, в
котором я провел юность. Та же промозглость. То же сиротливое чувство заброшенности и
беспомощности.
Хотелось поскорее
сесть в экспресс и снова оказаться в ставшем уже родным маленьком Оксфорде.

Главным моим переживанием был страх за жену.
Мы жили на чужой даче в безлюдном лесном поселке под Москвой. Зимой в этих местах
ни души. Когда я уехал, жена осталась вдвоем с собакой. По телефону она
рассказывала, что по ночам в пустых окрестных домах бьют стекла и взламывают двери,
два дома неподалеку сгорели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62