Мне захотелось еще раз перелистать единственную имевшуюся в
доме книгу.

Он
был в мучительном напряжении и беспокойстве и в то же самое время чувствовал необыкновенную потребность уединения. Ему
хотелось быть одному и отдаться всему этому страдательному напряжению совершенно пассивно, не
ища ни малейшего выхода...
Он
с мучительно напрягаемым вниманием всматривался во все, что попадалось ему
на глаза, смотрел на небо, на Неву. Он заговорил было со встретившимся маленьким ребенком...
Гроза, кажется, действительно надвигалась, хотя и медленно. Начинался уже
отдаленный гром. Становилось очень душно...

Несмотря на все утешения и обнадеживания, совершенное отчаяние
овладело душой князя... Летний, пыльный, душный Петербург давил его как в
тисках; он толкался между суровым или пьяным народом, всматривался без
цели в лица, может быть, прошел гораздо больше, чем следовало...

Но беспокойство князя возрастало с минуты
на минуту. Он бродил по парку, рассеянно смотря кругом себя, и с удивлением остановился, когда
дошел до площадки пред воксалом и увидал ряд пустых скамеек и пюпитров дл
оркестра. Его поразило это место и показалось почему-то ужасно безобразным...

Он сам опять начал дрожать, и опять как
бы вдруг отнялись его ноги. Какое-то совсем новое ощущение томило его сердце
бесконечною тоской. Между тем совсем рассвело; наконец он прилег на подушку,
как бы совсем уже в бессилии и отчаянии... Но он уже ничего не понимал, о
чем его спрашивали, и не узнавал вошедших и окруживших его людей. И если
бы сам Шнейдер явился теперь из Швейцарии взглянуть на своего бывшего ученика и
пациента, то и он, припомнив то состояние, в котором бывал иногда князь в
первый год лечения своего в Швейцарии, махнул бы теперь рукой и сказал
бы, как тогда: Идиот!


Наконец-то я поймал его, пейзаж Достоевского. Он весь
был растворен в безумном воздухе пропащей страны.

От этого-то климата, от этого воздуха и пыталс
безуспешно защититься князь Мышкин - другим пейзажем.

Мы все имеем вид путешественников. Ни
у кого нет определенной сферы существования, ни для чего не выработано хороших
привычек, ни для чего нет правил; нет даже домашнего очага; нет ничего,
что привязывало бы, что пробуждало бы в вас симпатию или любовь, ничего
прочного, ничего постоянного; все протекает, все уходит, не оставляя следа
ни вне, ни внутри вас.
...Вам
придется себе все создавать, сударыня, вплоть до воздуха для дыхания, вплоть
до почвы под ногами.
Эти
слова принадлежали другому, невыдуманному безумцу. Дальше у него шло: И
это буквально так. Я давно знал наизусть чаадаевские строчки, но только
теперь до меня дошел их простой смысл. Достоевский этот вещий смысл всегда держал
в голове; князь Мышкин болен у него той же болезнью и сам пытается разъяснить себе
эту русскую болезнь в других: Отчего это, отчего разом такое исступление? Неужто
не знаете? Оттого, что он отечество нашел, которое здесь просмотрел, и
обрадовался; берег, землю нашел и бросился ее целовать!

Я припомнил свой неосуществленный замысел:
выходить в Солигаличе к обеду в белом галстуке ровно в 7.18 вечера. Как давно
это было!..

Еще
ночью, в постели, у меня появилось дурное предчувствие. Страх перед возвращением болезни,
впрочем, подступал и прежде, но я старался гнать его от себя подальше.

Утром на стульчаке туалета-времянки остались
лужи крови. Сомнений уже не было.
Весь день
я промаялся на ногах, не решаясь почему-то лечь в постель, хотя накануне так
и не сомкнул глаз, а вечером приковылял к Ольге Степановне. Она угощала мен
со всегдашним радушием, но я едва усиживал на краешке стула и чувствовал себ
совсем как тогда в гостях у вашей мамы, с той лишь разницей, что это был Солигалич, не
Кембридж, и впереди у меня не было уже никаких надежд.

- Плотник считает, что я наказан по заслугам, -
сказал я Ольге Степановне. - Надо было думать о выживании, а я захотел жить.
Или наоборот: надо было махнуть на все рукой и отдыхать, а я чего-то там копошился. Не
помню, короче говоря, что он считает, но мой крашеный потолок шибко ему
не понравился.
- Каждый судит,
как умеет, на всех не потрафишь, - спокойно и грустно утешала меня Ольга Степановна. -
Вы, наверное, в Англии подсмотрели это, с потолком-то?

- Не совсем это, а в общем - да, там... Я представлял себе,
будто у меня каюта.
- Красиво было.
Неужели ничего нельзя исправить?
-
Он сказал, что дешевле построить новый дом... В морской практике есть такое понятие:
цементный ящик. Когда корабль внезапно дает течь, поврежденное место забивают досками
и бетонируют. Это позволяет добраться до ближайшего порта или базы, где
есть условия для настоящего ремонта. Конечно, мой ветхий дом тоже можно по
аналогии весь обложить такими ящиками...
-
И тихо добрести до порта.
-
Да.
- Да-а... Я-то в свою гавань
уже пришла. На корабельное кладбище. А вас мне жалко.

Я впервые слышал от нее нечто сентиментальное.

- Солигалич не кладбище, - возразил я. - Это
превосходное место для того, чтобы начать здесь жить. Просто у меня, видимо,
слишком мало сил для каких-либо начинаний.
Вечером, по
пути от Ольги Степановны домой - в обход, через мост,- я позвонил с
почты жене. Она по голосу моему догадалась, что дело плохо.

- Приезжай, - сказала она. - Отлежишься здесь,
а дальше что-нибудь придумаем. Деньги пока есть, не беспокойся. Нельз
было так себя изнурять...
Нищего в
московской электричке я узнал. Все такой же грязный, далеко распространяющий свой
нестерпимый дух, он все тем же припадочным голосом зачитывал пассажирам целое
стихотворное обращение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62