Это так больно.
– А зачем они умирают? Это еще больнее.
Старухи тихо смеются.
– Да. Рожают и умирают.
– И вновь рожают.
Смеются. Слышен тихий крик страдающей женщины.
– Опять началось.
– У нее снова появился голос. Это хорошо.
– Это хорошо.
– Бедный муж: он так растерялся, что на него смешно смотреть. Прежде он радовался беременности жены и говорил, что хочет мальчика. Он думает, что сын его будет министром или генералом. Теперь он ничего не хочет, ни мальчика, ни девочки, и только мечется и плачет.
– Когда у нее начинаются схватки, он тужится сам и краснеет.
– Его послали в аптеку за лекарством, а он два часа ездил мимо аптеки и не мог вспомнить, что ему надо. Так и вернулся.
Старухи тихо смеются. Крик становится сильнее и замирает. Тишина.
– Что с нею? Быть может, она уже умерла?
– Нет. Тогда бы мы услышали плач. Тогда вбежал бы сюда доктор и стал бы говорить пустяки. Тогда бы внесли сюда ее мужа, потерявшего чувство, и нам пришлось бы поработать. Нет, она не умерла.
– Тогда зачем же мы здесь сидим?
– Спросите у Него. Разве мы знаем?
– Он не скажет.
– Он не скажет. Он ничего не говорит.
– Он помыкает нами. Он поднимает нас с постелей и заставляет сторожить, а потом оказывается, что и приходить не надо было.
– Мы сами пришли. Разве мы не сами пришли? Нужно быть справедливыми. Вот она снова кричит. Разве вам мало этого?
– А вы довольны?
– Я молчу. Я молчу и жду.
– Какая вы добрая!
Смеются. Крики становятся сильнее.
– Как она кричит! Как ей больно!
– Вы знаете эту боль? Точно разрываются внутренности.
– Мы все рожали.
– Как будто это не она. Я не узнаю голоса нашей приятельницы. Он такой мягкий и нежный.
– А это скорее похоже на вой зверя. Чувствуется ночь в этом крике.
– Чувствуется бесконечный темный лес, и безнадежность, и страх.
– Чувствуется одиночество и тоска. Разве возле нее нет никого? Почему нет других голосов, кроме этого дикого вопля?
– Они говорят, но их не слышно. Вы замечали, как одинок всегда крик человека: все говорят, и их не слышно, а кричит один, и кажется, что все другое молчит и слушает.
– Я слышала раз, как кричал человек, которому смяло экипажем ногу. Улица была полна народу, а казалось, что он только один и есть.
– Но это страшнее.
– Громче, скажите.
– Протяжнее, пожалуй.
– Нет, страшнее. Здесь чувствуется смерть.
– И там чувствовалась смерть. Он и умер.
– Не спорьте! Разве вам не все равно?
Молчание. Крик.
– Как странно кричит человек' Когда самой больно и кричишь, ты не замечаешь, как это странно – как это странно.
– Я не могу представить себе рта, который издает эти звуки. Неужели это рот женщины? Я не могу представить.
– Но чувствуется, что он перекосился.
– В какой-то глубине зарождается звук. Теперь это похоже на крик утопающего. Слушайте, она захлебывается!
– Кто-то тяжелый сел ей на грудь!
– Кто-то душит ее!
Крики смолкают.
– Наконец-то умолкла. Это надоедает. Крик так однообразен и некрасив.
– А вы и тут хотели бы красоты, не правда ли?
Старухи тихо смеются.
– Тише! Он здесь?
– Не знаю.
– Кажется, здесь.
– Он не любит смеха.
– Говорят, что Он смеется сам.
– Кто это видел? Вы передаете просто слухи: о Нем так много лгут.
– Он слышит нас. Будем серьезны!
Тихо смеются.
– А все-таки я очень хотела бы знать, будет ли мальчик или девочка?
– Правда, интересно знать, с кем будешь иметь дело.
– Я бы желала, чтобы оно умерло, не родившись.
– Какая вы добрая!
– Не добрее, чем вы.
– А я бы желала, чтобы оно было генералом.
Смеются.
– Вы уж слишком смешливы! Мне это не нравится.
– А мне не нравится, что вы так мрачны.
– Не спорьте! Не спорьте! Мы все и смешливы и мрачны. Пусть каждая будет, как она хочет.
Молчание.
– Когда они родятся, они очень смешные. Смешные детеныши.
– Самодовольные.
– И очень требовательные. Я не люблю их. Они сразу начинают кричать и требовать, как будто для них все уже должно быть готово. Еще не смотрят, а уже знают, что есть грудь и молоко, и требуют их. Потом требуют, чтобы их уложили спать. Потом требуют, чтобы их качали и тихонько шлепали по красной спинке. Я больше люблю их, когда они умирают, тогда они менее требовательны. Протянется сам и не просит, чтобы его укачивали.
– Нет, они очень смешные. Я люблю обмывать их, когда они родятся.
– Я люблю обмывать их, когда они умерли.
– Не спорьте! Не спорьте! Всякой будет свое: одна обмоет, когда родится, другая – когда умрет.
– Но почему они думают, что имеют право требовать, как только родятся? Мне не нравится это.
– Они не думают. Это желудок требует.
– Они всегда требуют!
– Но ведь им никогда и не дают.
Старухи тихо смеются. Крики за стеной возобновляются.
– Опять кричит.
– Животные рожают легче.
– И легче умирают. И легче живут. У меня есть кошка: если бы видели, какая она толстая и счастливая.
– А у меня собака. Я ей каждый день говорю: ты умрешь! – а она осклабляет зубы и весело вертит хвостом.
– Но ведь они – животные.
– А это – люди.
Смеются.
– Либо она умирает, либо родит. Чувствуются последние силы в этом вопле. Вытаращенные глаза…
– Холодный пот на лбу…
Слушают.
– Она родит!
– Нет, она умирает.
Крики обрываются.
– Я вам говорю…
Некто в сером (говорит звучно и властно). Тише! Человек родился.
Почти одновременно с Его словами приносится крик ребенка, и вспыхивает свеча в Его руке. Высокая, она горит неуверенно и слабо, но постепенно огонь становится сильнее. Тот угол, в котором неподвижно стоит Некто в сером , всегда темнее других, и желтое пламя свечи озаряет его крутой подбородок, твердо сжатые губы и крупные костистые щеки.
1 2 3 4