Бухгалтер с Кладовщиком тоже остаются у нас: они быстренько встали позади нас.
– Это будет первый взвод, – капитан указывает на тех, кого отвел в сторону. – Селезнев!
Из строя выходит спокойный, медлительный парень с веснушками на лице, мы знаем, что он из пехотно-пулеметного училища.
– Будете старшим! – говорит ему капитан.
Возле нас он стоит и будто раздумывает о чем-то. Потом говорит резко:
– Старший – Тираспольский!
Выхожу из строя, беру у старшины тетрадь, начинаю составлять список. Трудно держать карандаш: болит большой палец, ушибленный полчаса назад.
Вор-рецидивист тоже оказывается у нас.
– Иванов Валентин Николаевич, – говорит он, спокойно глядя на меня. – В его глазах – серо-голубых, прозрачных – даже какое-то добродушие. А он действительно здоровый парень, короткие рукава у майки натянуты так, что вот-вот лопнут по шву.
– Иванов, почему не обедал и не завтракал? – спрашивает капитан.
Тот с чуть виноватой улыбкой пожимает плечами. На нем легкие парусиновые брюки, сандалии с дырочками.
Другие тюремные отвечают хмуро, не смотрят в глаза. Когда список подходит к концу, из помещения выходит Долговязый. Он идет неуверенно, закрывая рукой разбитое лицо. Увидев меня с тетрадью, останавливается и потом уходит к другому строю.
– Сирота, – окликает его капитан. – Сюда встаньте!
Долговязый вздрагивает и послушно возвращается к нам.
– Фамилия? – спрашиваю, подходя к нему с тетрадью.
– Сирота…
– Имя-отчество?
– Лева.
– Как это, Лева?– говорю я.
– Лев, значит.
Кто-то один засмеялся, но остальные молчат.
– Так… а отчество?
Долговязый не отвечает, и капля крови падает у него из разбитого носа на землю.
– А у него нет отчества, – говорит из другого строя уголовный со шрамом, который укорял нас маслом.
– Как это нет?.. А по паспорту?
– У него никогда не было… паспорта.
Никто теперь не смеется.
– «Иванович» записали мы, – вмешивается старшина.
Пишу «Иванович». Что-то мне не по себе.
Колонной, повзводно мимо окопов и стрельбища идем за холмы в степь. Впереди сержант с автоматом, и по краям двое. Километра через полтора расходимся цепью, собираем сухую верблюжью колючку на топливо. Сбиваем ее ударом сапога под корень, потом катим кустик к кустику, трамбуем, пока не получается охапка. Смотрю на Иванова – ему в сандалетах трудно сбивать колючие кусты: он поворачивается всякий раз и бьет по корню каблуком. Набрал он порядком и правильно трамбует колючку. Это значит, местный, среднеазиатский. Тут все топят колючкой.
Нести нам тоже легче, чем тюремным: у всех есть брючные ремни. А у них кто во что горазд: некоторые волокут колючку, обхватив ее голыми руками. Сирота тащит еле-еле, спотыкается, теряет половину по дороге. Стараюсь не смотреть на него.
Сбрасываем колючку у полковой кухни, откуда получаем питание. Идем к себе кучей, пыльные, усталые. Садимся во дворе у стены, вытянув ноги, ждем ужина. За забором, в полку лихими голосами поют:
Знает Сталин-отец,
Знает Родина-мать,
Что советский боец
Не привык отступать.
На третий день нас ведут в санпропускник, на форму восемь. За два дня прибыли еще человек пятьдесят, так что стало четыре взвода. Сидим голые после бани, ждем обмундирование с пропарки. Военным оставляют прежнее: на складе не хватает «б/у», особенно обуви. Мы получаем свое, еще горячее от пара обмундирование, а тюремные сидят, мотают старые выцветшие обмотки.
Подхожу к Сироте, смотрю, как он это делает. Он втягивает голову в плечи, нагибается ниже.
– Не так… Слышишь, Сирота, ногу разотрешь.
Он и портянку не может мотать. Объясняю ему:
– Под палец угол закладывай. И тяни крепче, понял?
– Я вот… уже… видите…
Искательное захлебывание в его голосе. И страх в глазах. Мне становится противно до тошноты. Встречаю спокойный взгляд Иванова. Как-то непонятно он улыбается: то ли с насмешкой, то ли с грустью. Вроде бы всех жалея.
Всем нам раздают одинаковые пояса: брезентовые, с проволочной пряжкой. И парусиновые подсумки к ним.
– Вот и хомут правильный! – говорит Кудрявцев, пробивая гвоздем дыру в брезенте.
Почему-то забеспокоился, начинает громко причитать Бухгалтер. Оказывается, он спрятал под подоконником деньги, теперь их нет.
Еще кто-то кричит, что обокрали. Уголовные молчат, будто их не касается. Смотрю на Иванова. Тот отрицательно чуть качнул головой. Да, мылись мы все вместе и выходили сразу.
– Они тут специально щели готовят, – Кудрявцев показывает на дыру под окном. – Для дураков.
Вольнонаемные при санпропускнике заходят и выходят с охапками одежды. Иди узнай, кто из них это сделал.
Вечером переписываю в канцелярии сведения на взвод и слышу, как капитан Правоторов посылает за Ивановым. Тот приходит, становится перед столом, сложив за спиной руки. Капитан молчит, думает о чем-то. Потом спрашивает своим бесцветным голосом:
– Чего же ты не ешь, Иванов… Не обедаешь, не ужинаешь?
Иванов смотрит на капитана как будто виноватым взглядом.
– У нас голодуха не положена, сам понимаешь.
Иванов пожимает плечом, потом говорит вдруг совсем отчаянным голосом:
– Мне в Ташкент на один день нужно!
Капитан опять молчит, потом достает из шкафа фляжку, наливает из нее в стакан:
– Выпей.
Голос у капитана Правоторова все такой же тусклый, без всякого выражения. Мы знаем уже, что у него восемь орденов. В четвертый раз приезжает он сюда за пополнением.
Иванов выпивает водку. Капитан наливает себе и тоже пьет. К вечеру он всегда на хорошем взводе и лицо его с мешками у глаз делается темным. Кто ему что скажет. Мало найдется желающих на его должность.
– Вот что скажу тебе… Отпущу, как поедем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44