Что он видел за изгородью ресниц, Толя не знал, а сам он увидел заснеженную улицу, полусорванную рекламу на деревянном магазине и одинокого парнишку, глядящего в огромные глаза человека со скрипкой, который подарил ему столько радостей и надежд, который растревожил что-то с родства дремавшее в нем. Далекая, грустная и сладкая сказка, как ты жива и прекрасна!
- Вот это да-а, - заговорили солдаты, когда Толя кончил петь, - и не знаешь, что рядом такие таланты! Поет, ровно думает.
- Только вот, говорят, эту музыку немец сочинил. Можно ли?
- Не немец, а австриец, - поправил Малафеев, - и не в этом дело. Бетховен тоже был немец, Гете, Шиллер, Гейне тоже немцы - не путайте их с этими выродками, с противником вашим. А эту вещь вы поете по-своему, обратился он к Толе, - очень по-своему. Тут, пожалуй, больше вашего, чем Штрауса...
- Это хорошо или плохо?
- Это очень хорошо. Попробуйте и ту песню по-своему петь, без барабанной трескотни. Я вас с двумя этими вещами и включу. Сначала споете патриотическую, - он смущенно улыбнулся, - а потом уж вальс.
- Добро.
Чем дальше шли просмотр и прослушивание, тем больше и громче дивились вояки талантливости людей, живших обок. Малафеев отобрал человек двадцать.
Вечером смотрели "Радугу", и война, забытая на часы, снова вошла в них, и солдаты посумрачнели. Страшную войну показывали с экрана, даже страшней той, которую довелось видеть этим солдатам. Они могли ее видеть лишь вокруг себя, очень ограниченно, и что делалось дальше окопа, траншеи, цели - не знали, а тут показывали новых "хозяев за работой", там в тылу, который они быстро прошли, проехали и лишь по рассказам, да по слезам людей узнавали истинный смысл войны.
Примолкли солдаты. Некоторые стали проситься обратно на передовую, до искусства ли? Малафеев подрастерялся. Больше кинокартин солдатам не показывали.
А через три дня они поехали в районное село, чистые, прибранные, уже хорошо спевшиеся, знающие друг друга по именам и даже успевшие завязать дружбу. Лейтенантики и те не чинились, позволяли себя называть по имени. Искусство стирало ранги и различия, кто был ничем, то мог здесь стать всем, в зависимости от щедрот матери-природы. Иной солдат мог спеть или сплясать лучше иного лейтенанта и даже генерала, и ничего тут не поделаешь. Таланты - не звездочки и не кубари - их выдают не на комиссии военной, а по каким-то неизвестным и неведомым законам.
***
Генералов было не так уж и много. Всего два. Они сидели на передней скамье, в самом центре, вокруг них, точнее по бокам и сзади, выводком сидели полковники, подполковники, майоры, капитаны, лейтенанты, а дальше уж разный люд, вперемешку. Все было, как всегда - люди, не сговариваясь, распределялись по чинам - впереди начальники, сзади подчиненные, ибо сейчас они сидели спиной к фронту, стоило повернуться лицом, и снова все оставалось бы на старом месте - подчиненные были бы передними, начальники задними.
Все было, как всегда: нравился номер генералам - нравился он всем, Хлопали генералы буйно, так же буйно хлопали и все, и участь выступающего была решена, напротив его фамилии ставили птичку, если генерал выдавал жидкий аплодисмент - супротив фамилии ставился крест.
Концерт шел своим длинным, довольно нервным и неровным чередом. Талантливые парни выступали вперемежку с обыкновенными плясунами и чтецами. Завсегдатаи в прошлом разных самодеятельностей из кожи лезли, чтобы показать "товар лицом", и, танцуя или декламируя, пытались утопать с передовой в тыл, потому что война идет к концу и поберечься надо.
Малафеев вел свой список и не терял надежды повлиять собственным авторитетом на генеральские оценки, потому что в результате генеральского пристрастия будущий ансамбль мог состоять из одних только плясунов, а туда требовались певцы, музыканты, фокусники, чтецы и даже иллюзионисты, и таковые были. Были даже жонглеры, акробаты и гипнотизер один попался, потертый, сумрачный ефрейтор с оловянными глазами без зрачков.
Выступали по частям. Отпоется и отпляшется один полк иди бригада, за нею следующая. Командиры частей сидели здесь же, подначивали своих соседей, если выступающие у тех мямлили и теряли боевой дух на сцене, обещали, что вот "мои дадут". Иные полковники от переживаний бегали часто "курить", на самом же деле они пробирались в алтарь, то есть "за кулисы", потому что выступали в старой церкви, здесь "подбадривали" своих, говоря им разные слова хорошие и худые, даже показывали кулаки. "У меня, чтобы на высоте было!" Нагнавши холоду на "артистов", они уходили, "артисты" же, и без того пребывающие в большом трепете, выходили на амвон ни живы, ни мертвы, проклиная и себя, и свои "таланты", думая о том, как они спокойно жили на передовой, воевали, никому не мешали и на вот тебе, дождались напасти.
Один солдат с перепугу запел "Вы жертвою пали", вместо "Черные ресницы, черные глаза". Хохот. Другой начал читать отрывок из "Василия Теркина", сбился, долго думал и закончил его стихотворением "Пронеслись утки с шумом и скрылися". Подполковник - командир истребительного полка той самой части, откуда были эти "артисты", схватился за голову и бежал из зала.
Генералы сначала морщились, потом хохотали, тряся лампасами и показывая вставные блестящие зубы.
Полковник Дедов - мужик хитрый. Он сидел спокойно и ждал, когда выпустят его "орлов". Это он подсмотрел в штабе корпуса старшего лейтенанта Малафеева и заманил его в свою часть одним только обещанием, что в его бригаде талантов, хоть пруд пруди. Дедов уже привык быть в корпусе всюду на виду, всюду первым и не хотел даже в искусстве ударить в грязь лицом.
1 2 3 4 5 6