«А что если и в самом деле новорожденное чадо будет иметь мои черты? – спрашивал я себя. - Какие это будет иметь для меня последствия?» Самые ужасные – таков был очевидный ответ. А потому мне нужно было поскорее принимать решение об оставлении гостеприимного острова, дабы избежать гнева Его Императорского Величества (замечу в скобках, что я так до сего дня ничего и не знаю о плоде, который принесла императрица: признал ли его император за свое законнорожденное чадо или, обнаружив в нем мои ненавистные черты, отверг и неверную супругу, и принесенного ею бастарда).
Я день за днем обдумывал шаги, долженствующие обезопасить меня от злобной мстительности сильных мира сего. К сожалению, выбор у меня был невелик. Из соображений этических и нравственных я сразу же отверг возможность объявления мною – при неблагоприятном разрешении известного дела – войны Лилипутии. Что ж я, наверное, смог бы даже одержать победу в такой войне, но цена, которую пришлось бы за это заплатить, была для меня неприемлемой. Горы лилипутских трупов ради спасения жизни одного Куинбуса Флестрина – не слишком ли это дорогая плата за похотливое любопытство и минутное наслаждение её Императорского Величества.
Если бы я мог найти хоть самую жалкую лодчонку, я бы, не колеблясь, отправился в путь, доверившись стихиям, которые пока были благосклонны ко мне, даже хотя бы и в том, что вынесли мое обессилевшее тело на благодатный берег Лилипутии, а не дали сгинуть в морской пучине. Но кроме нескольких десятков боевых кораблей лилипутского флота (годившихся разве на то, чтобы ноттингемпширские мальчишки пускали их в бескрайних лужах, кои в великом множестве разливаются на улицах английских городов после дождей), у меня не было других средств, а отправляться вплавь в море, надеясь на удачу, было чистым безумием.
Из этого вытекало, что в моем распоряжении остается одна мера, да и та носила, по моему разумению, лишь временный характер. Мера сия состояла в том, чтобы в ближайшие же дни пересечь пролив, разделявший Лилипутию и Блефуску, и принести присягу на верность монарху соседней державы.
Душа моя разрывалась при мысли о том, что придется расстаться с Кульбюль. Я хотел, насколько это было в моих силах, обеспечить её будущее, и содержимое моего кошелька - свидетельство былой императорской щедрости – понемногу перекочевывало в её кармашек, против чего она, кажется, не очень возражала. Себе я оставил лишь самую малость – я ведь вовсе не был уверен в том, какой прием окажут мне на Блефуску, а потому хотел иметь хоть что-то на пропитание в первые дни, пока не найду способа зарабатывать себе на хлеб своим трудом.
Рассказываю я об этом для того, чтобы читатель понимал, в какой непростой обстановке приходилось мне принимать решение о бегстве в Блефуску. И хотя со стороны блефускуанских властей я всегда встречал радушие и понимание, среди военных (а особенно моряков) мое появление вызвало глухой ропот. Правда, те же моряки в скором времени помогли мне в починке лодки, на которой я и покинул их остров, но я думаю, делали они это из желания поскорее от меня избавиться.
Однако пока дни шли своим чередом. Фармацевтическое предприятие, чью работу я мог наблюдать в часы досуга (коих было у меня предостаточно), действовало и днем и ночью. Но в глубине души я провидчески знал, что с каждой лишней порцией действенность когда-то чудодейственного средства уменьшается, а его репутация в глазах жителей Лилипутии катастрофически падает. Знал я также, что страдает и моя личная репутация. Я это чувствовал и по косым взглядам, которые бросали на меня министр и его прихлебатели, когда трижды в день являлись ко мне («Куинбус Флестрин, к вечернему взятию молок приготовиться!»), и по тому настроению, которое возобладало даже среди тех избранных, кто был допущен ко мне во исполнение указа Его Императорского Величества и для получения удовольствия. Сей чуткий инструмент чувствовал веяния времени и даже, вероятно, скорое окончание своего неожиданного счастия, а потому глаза у моих дам в последнее время были на мокром месте, и оживлялись они лишь только во время наших скачек, которые по-прежнему доставляли всем сторонам желанное удовольствие.
Время, однако, шло, подталкивая меня к решительным действиям. Мой скакун временами впадал в отчаяние. Удручал и вид фармацевтического заведения, не прерывавшего работы ни днем ни ночью. Эти труды пробуждали во мне грустные мысли, поскольку я догадывался, что пользы от них, вероятно, больше казне, чем народу Лилипутии. Я даже, как это ни странно, с благодарностью вспоминал Хаззера, который, хотя прежде и вызывал у меня неприязнь, но умел поставить дело так, чтобы и польза была, и самому оставаться не внакладе. Я тогда ещё не знал, что скоро снова встречу этого господина в новых обстоятельствах.
Я никак не мог принять решение – говорить ли мне Кульбюль о моих намерениях или поставить её перед свершившимся фактом. Сомнения терзали меня. С одной стороны, мне казалось невозможным расстаться с ней, не простясь, с другой – я опасался, как бы она невольно не выдала меня и тем самым не затруднила осуществление моих планов.
Я колебался до самого последнего дня. И только после «вечернего взятия молок» в день намеченного мною побега, я попросил её остаться, а когда все ушли, посадил к себе на ладонь. Кульбюль поглядывала на меня своими глазками-бусинками, по лицу её гуляла рассеянная улыбка, которая, как я уже успел заметить, всегда появлялась у нее после наших соитий.
Мне не хватило духу открыться ей. Я лишь погладил её щечку кончиком мизинца и сказал, что просто хотел побыть с ней немного наедине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87