В автозэк меня сажали первым. Однако сам режим фашистский, направлен на подавление, так что их старания мало что меняли.
Я размышлял о причине моего перевода на двойку. Возможных причин я насчитал три. Первая: меня решили попугать, чтобы жизнь медом не казалась. 9 декабря я закончил давать показания, 12 декабря меня перевели. Вторая причина: 11 декабря я дал интервью НТВ по поводу Дня Конституции, заявил, что встретил в решке человека, которого пытали электротоком, подключив ток к наручникам. Третья причина: решил, что меня убрали с третьяка, чтоб я не общался с зэками. Администрация пришла к выводу, что я достаточно разложил обитателей третьяка своими свободомыслящими разговорами на сборке. Сейчас я склоняюсь к тому, что причиной моего перевода явилось интервью НТВ. В наказание с безрежимного третьяка меня загнали на строгий режим.
В двойке я ни с кем не познакомился, кроме сокамерников Прохора и Паши. Отныне меня возили только в боксе и никогда не сажали в общак. Сидя в боксе, я, впрочем, не унывал и стал напевать песню Лешки Хвостенко и Анри Волохонского. Я поминал их добрым словом: хрипатого Алешку, живущего в тихом Париже, и экзотического Анри, он где-то в Израиле. Кстати, эту песню пел после них БГ — Гребенщиков, и общественность неверно приписала эту сладостную небесную мелодию БГ. Нет, авторы Хвост и Анри. Спасибо им, потому что мелодия скрашивала мою автозэковскую тьму. Вот она:
Под небом голубым, есть город золотой
С широкими воротами, с высокою стеной.
А в городе том сад, все травы да цветы.
Гуляют там животные невиданной красы…
Тебя там встретит огнегривый лев
И юный вол, исполненный очей,
С ними золотой орел небесный,
Чей так светел взор неза-бы-ва-емый…
Ла-ла-ла-ла и так далее…
Эту барочную музыку, я ее распевал в пугачевском тулупчике, сидя в железном ящике автозэка…
Я давно убедился, что я человек необычный, и потому к распеванию подобной песни в автозэке отнесся со спокойным удовольствием. Причудливые повороты мелодии услаждали мой слух. И вносили немного изящного в жизнь порядочного человека. А в хате меня ждал святой Паша Рыбкин.
24 декабря нас везли из областного суда тяжело и долго. По дороге подобрали множество заключенных из других судов и из ИВС на Соколиной горе, куда свозят заключенных для допросов их следователями. В конце концов, нас скопилось столько, что в боксы нас загнали по двое. Я висел над пацаном по имени Саня, голова у меня была подвернута, как у гуся, а выпрямить ее я не мог ввиду недостатка пространства, бокс был короче меня на голову. Пять круглых дырок не пропускали в бокс достаточно воздуха для двоих. Потому, лишенный кислорода, когда мы, наконец, приехали, я чуть не выпал из бокса. Голову мою, перенесшую четыре сотрясения мозга и контузии, бедную мою голову повело, и меня шатнуло, когда я выскочил из автобуса.
— Быстрее! Бегом! — закричал казах у входа в СИЗО-2, в мой дом родной.
Я прошествовал мимо так быстро, как мог. Нам велели быстро обнажиться до пояса в присутствии милицейского конвоя. Для того чтобы, если у нас обнаружатся кровоподтеки и ссадины, предъявить их конвою. Тюрьма не хочет отвечать за чужие избиения.
— Жалобы на конвой имеются? — спросил дюжий развязный soldaten в глупом серо-синем камуфляже.
— Набили нас как скотину, гражданин начальник, кислорода не было совсем, — заявил я громко.
— Ну что, бывает. Главное, все живы остались, — бодро заявил soldaten. И отошел от меня в другой конец шеренги как можно быстрее. Зэки наши молчали. А ведь в машине стонали и просили открыть боксы подышать.
26 декабря меня так же неожиданно увезли с двойки, как и привезли. Но до этого случилось еще одно событие — из облсуда бежал Цыганок. В конце года вообще случилось много событий, словно они медлили и тянули до конца года, чтобы случиться.
ГЛАВА 19
Цыганок же бежал так. Я сидел в тот день в суде в 4-м боксе, а он в первом, в самом конце конвоирки, в тупичке. Ранее я довольно долго содержался в первом. Первый был просторнее. Там легче дышалось. Я видел, как их тотчас после перерыва около 14 часов провели в зал суда. Голову Цыганка в глазке я прозевал, не уследил, но верхнюю часть черепушки маленького Анисимова, его подельника, видел. Анисимов — хрупкий, худющий и ходит с палочкой. Они ушли. Тихо ушли и незаметно. Был будничный день, будничное судебное заседание по их делу. Нас должны были выводить через полчаса, наше заседание судья Матросов назначил на 14.30, он любит такое время.
Я сидел в четвертом боксе один и размышлял о том, какой унизительный режим на двойке в сравнении с третьяком. Даже в деталях. Ночью ты можешь покинуть свою шконку, только если идешь на дальняк. Если ты сядешь за стол, тебе сделают замечание, при повторении поступка могут загнать в карцер. При каждом открывании двери заключенные обязаны вставать, а дежурный, стоя в повязке (косяк), должен доложить: «Гражданин начальник, в камере столько-то человек. Дежурный имярек». Телевизор в двухместных камерах запрещен. Новостей не знаешь. На большом продоле орет радио, но в 39-й радио не слышно, только безобразные музыкальные шумы. Поскольку 39-я расположена в стороне, в колене коридора. Таким образом, новостей обитатели 39-й не знают. Единственный отрывок новостей мне удалось услышать в Волжском суде. О смерти Радуева. Далее мои мысли передвинулись на судьбу осужденных по делу Радуева. Радуев умер в декабре. Атгериев, 35-летний здоровый мужчина, умер в августе, отсидев восемь месяцев в колонии. Объяснения смертей чеченских националистов, данные администрациями колоний, путаные и противоречивые. Радуева и Атгериева просто убили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62