— Правда, kid. Единственно, что я думаю, тебе нужен другой паспорт, хорошо бы, если бы у тебя был паспорт на имя девушки, которой уже исполнилось восемнадцать лет. Мне будет легче передвигаться по миру с совершеннолетней, чем с четырнадцатилетней.
54
— Кто сказал, что они должны жить так хорошо? — Полковник поморщился. — Пусть негодяи потуже затянут ремни на толстых животах.
— Ну и ну! — Генрих восхищенно присвистнул. — Ты ли это, полковник Советской Армии, вооруженный слуга народа. Какой цинизм. Никогда не думал, что мы окажемся в одном лагере.
— Ты никогда по-настоящему не пытался со мной поговорить, Генри, — пробурчал отец. — Ты обижаешься, что мы с матерью тебя не понимали, но и ты нас не понимал. Многое ты истолковывал неправильно, многого просто не замечал.
— Ну почему же, я помню утро смерти диктатора. Пятое марта 1953 года. Я заплакал навзрыд после того, как радио объявило, что всемогущий вождь и учитель умер. А ты, отец, ты сказал, меня тогда потрясли твои слова: «Заткнись, дурак! Не мешай спать. Не знаешь, о ком плачешь…» Меня настолько поразили твои слова, что я моментально заткнулся.
Полковник издал что-то похожее на тихий смех. Короткий клекот.
— Он был невероятный бастард, Генри, ты даже не можешь себе представить, какой бастард.
— Тебе виднее, — согласился Генрих. — Ты видел его два или три раза?..
— Четыре, — сказал отец.
Они помолчали. Отец прокашлялся и начал. Генрих, зная, что он скажет, ждал самих слов.
— Я знаю, что ты умираешь, — сказал полковник. — Ты держись… — И замолчал. — Что ты думаешь делать?
— А что я могу сделать? — пожал плечами Генрих. — Умереть с достоинством. Постараюсь умереть в традициях нашей фамилии. Не посрамить четыре поколения военных.
— Пять, — сказал отец. — С тобой пять.
— Спасибо. — Было странно и почему-то хорошо, что отец вдруг причислил и его — блудного сына — к фамилии, ко всем этим по-разному сумасшедшим русским людям, вот уже полтора столетия махавшим шашками на равнинах этой земли, корчившихся у пулеметов или, как дядя Коля, ведущих в атаку штрафной батальон. Военные. Генрих никогда не знал, что и он военный. — Спасибо. Только я скорее убийца, грабитель, вы все чистые, а я грязный… — Впрочем, слова Генриха прозвучали неуверенно.
— Знаешь, — сказал отец задумчиво. — Я совсем недавно понял: ты наш. Раньше я так не думал. Ты наш. Ты не блудный сын. Своими путями, с большим трудом, в обход, откуда-то с тылу, но ты пришел к тому же жизненному кодексу, по какому жили поколения твоих предков. Ты только не принял все на веру, ты захотел все проверить сам.
— Проверил, — горько сказал Генрих, — и вот теперь умираю. Глупые клетки, не та реакция в глубине желудка, и вот…
— Жизнь есть жизнь, — грустно сказал отец. — Ты делаешь то, что ты можешь сделать. Если ты не сделал большего — это не твоя вина.
— Мне бы еще год или два, я бы успел стать военным… — Глаза Супермена неожиданно для него самого увлажнились. Он украдкой сморгнул влагу, чтобы полковник не заметил ее. Так было заведено в семье. Ни сам полковник, ни мать Генриха не позволяли себе слабостей. Генрих не помнит, чтобы больной полковник когда-либо лежал в постели.
— Может быть, у тебя есть еще год или даже два?.. — осторожно спросил полковник.
— Нет. Начались боли. Не те, которые были, а те, о которых предупреждал доктор Милтон. Скоро конец. При последней стадии рака желудка больного постоянно рвет, и в конце концов он превращается в скелет, в ходячую смерть. Я не хочу дотягивать до этой стадии. Японские самураи красились перед битвой, отец, ты знаешь: чтобы значительно и красиво выглядеть после смерти, щеки подкрашивали красным. Я тоже хочу умереть красивым. — Генрих чуть хихикнул, немножко высмеивая перед отцом свое странное тщеславие. Отец понимающе кивнул.
— Знаешь, — сказал он, — не так уж много выбора у человека в этой жизни. Вот в древней Индии существовали касты. Но касты существовали и существуют везде, в любой стране, во всем мире, только они не оформлены, так сказать, официально. Все наши, Генри, всегда были воинами. И вот, как ты ни сопротивлялся, ты тоже стал воином. Хотя бы в последние дни жизни. Поэтому не удивительно, что воины презирают торговцев и хлебопашцев, низкий люд. Мы — другие. Они — проще, веселей, мы сложнее и злее. Так надо. И мы нужны, и они нужны. Но мы их презираем, потому что мы смотрим смерти в глаза и знаем ее улыбку.
— Ничто не изменилось со времен Александра и его походов? — насмешливо спросил Супермен отца. — До сих пор враждебность не утихла на персидском фронте?
— Нет, не утихла. До сих пор нация обязана защищать свою территорию и своих женщин, свои стада от мужчин другого племени. И эти мужчины все так же опасны, назови их по-другому — не персами, так немцами, или американцами, или китайцами. И предательство нации до сих пор называется предательством. А не диссидентством… — Отец поморщился.
— Ну, эти-то готовы привести татар на Русь, лишь бы им кусок власти. — Генрих встал с постели. На другой постели на спине спала Алиска, и Супермену показалось, что на бинтах, закрывающих ее плечо, слишком много крови… Нет, только показалось.
— Хорошая девочка, даром что англичанка, — осторожно проговорил полковник.
Супермен улыбнулся. Не очень весело.
— Хватит делать меня счастливым, пап…
— Я серьезно, — смутился отец. — Молодец девочка, боевая подруга. Как немцы говорят: «С этой можно пойти воровать лошадей».
— А наши говорят: «С этой можно пойти в разведку». — Генрих тихо улыбнулся невинному милитаризму своего военного отца, проскальзывающему в каждой его фразе. — А со мной ты пошел бы в разведку, пап?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83