это музыка разума, а не сердца. И в том сне была женщина в ванной, только он думал, что это мама. И обезьяна карабкалась вверх по лестнице — громадная, как Кинг-Конг. У обезьяны было лицо Эррола, мое лицо... и тут он вспомнил другие фрагменты сна, обрывочные картинки... пес тявкает у пожарного крана, провонявшего собачьей мочой... дверца холодильника открывается сама собой, а внутри — отрезанная голова... девочка в бассейне, вся — в рваных ранах... Это чужие воспоминания! — мысленно закричал Эйнджел. Не мои!
— Эйнджел?
...император рыдает у статуи мертвого мальчика... художник вскрывает вены, и черный кот пьет его кровь... а потом... огонь огонь огонь огонь...
Этого не было в моем сне. Это кто-то другой пытается влезть мне в сознание. Но я не позволю ему захватить мой разум, потому что я — все еще я. Все еще я.
* * *
• гроза •
Опять прогремел гром. Голос тьмы. Это хорошо. Симона вышла из леса на парковочную площадку с рядами трейлеров. Прошла незамеченной в толпе плотников, ассистентов, статистов и всяческих прихлебателей. Кто-то был занят делом, кто-то просто слонялся туда-сюда, кто-то ел, кто-то пил кофе, кто-то болтал с приятелями. Если кто-то ее и заметил, то не обратил внимания — раз она здесь, значит, так надо: Она укрыла себя иллюзией. Она была краешком тени от трейлера, тенью от грозовых туч, тенью от тени кого-то из этих людей.
Она стояла в сторонке и наблюдала. Вот трейлер с табличкой: МИСТЕР ТОДД. Но она знала, что Эйнджела там нет. Какая-то испанка, в ярком кричащем костюме и с очень тщательно уложенной прической, стучала в дверь.
— Это Габриэла, — кричала она. — Марджори, Марджори...
Симона подобралась ближе. Дверь открылась. На пороге стояла мать Эйнджела. На ней была полупрозрачная ночная рубашка, сквозь которую просвечивала обвисшая грудь. На лице — преждевременные морщины. На всклокоченных жиденьких волосах виднелись следы полусмывшейся краски.
— Да? — сказала она. Как будто спала на ходу.
— Это я. Габриэла Муньос. Вы меня помните? Я агент вашего сына. — Отвращение на лице Габриэлы было настолько явным, что его просто нельзя было не заметить. — У нас проблемы. То есть у вас проблемы. Вас не хотят больше видеть на съемках. Вы своим поведением всех утомили.
— Оставьте меня в покое. Вы не захватили мне синенькие таблетки? А то у меня синие кончились.
— Послушайте, в интересах дела...
— Убирайтесь к чертям, Габриэла. Ну, разве что вы принесли таблетки.
— Послушайте, Марджори. И слушайте очень внимательно, иначе вы вообще все потеряете — и таблетки, и «порше», и номер в отеле, и свой жирный кусок в размере двадцати пяти процентов от доходов Эйнджела...
— Все потеряю?
— Да.
Симона увидела, как мать Эйнджела тяжело сглотнула. Жадность — вот ее главная слабость, это было очевидно. Но было в ней что-то еще — что-то темное. Эта женщина до сих пор не нашла в себе сил перерезать невидимую пуповину, что соединяла ее с ее сыном. И эта связь, эта слабость пожирали ее заживо.
И делали легкой добычей.
— Мы можем прийти к компромиссу, — сказала Габриэла. — Вы остаетесь в отеле и подписываете бумагу, что теперь его опекуном на съемках буду я.
— Но вы же его агент... как-то это нехорошо получится. — Она забрала у Габриэлы подготовленный документ. — Пусть кто-то другой будет опекуном...
— Кто другой?
— Я не знаю.
— Вот... я вам принесла ваши синие таблетки. — Габриэла на секунду достала из сумочки пузырек с таблетками и тут же его убрала. — Но сначала подпишите бумагу.
Симона разглядела голодный и алчный блеск в глазах матери Эйнджела. Да, соблазнить ее будет нетрудно. Проще простого, на самом деле. Марджори Тодд подписала бумагу.
— Вот и славно. — Габриэла убрала документ в сумку и отдала Марджори таблетки. После этого она сразу ушла. Мать Эйнджела захлопнула дверь.
Симона решила, что действовать надо сразу. Но сначала она прошептала молитву Шипе-Тотеку, освежеванному богу, которого христиане называют Иисусом. Она призывала силу, проистекающую из боли, которую человек причиняет себе сам. Достала из сумки толстую булавку и аккуратно проткнула левую ладонь, так что булавка прошла насквозь через хрящ, но не задела кость. Потом повторила ту же процедуру на правой ладони и убрала булавку обратно в сумку. Потом подошла к двери трейлера Эйнджела Тодда, выставила ладони вперед и отпечатала на двери кровавые стигматы. Кровь за кровь, подумала она.
Она прошептала высоким тоненьким голоском, подражая голосу ребенка:
— Миссис Тодд... миссис Тодд...
Начертила на двери два круга окровавленными руками.
Повторила слова силы на пяти мертвых языках и на пяти живых. Пять — число темной магии. Потом она надавила на дверь руками, открывая ее силой мысли. Дверь открылась.
Миссис Тодд лежала на красной виниловой койке. Держала в руках бокал с каким-то кроваво-красным пойлом и пластмассовой палочкой для коктейлей с вишнево-красным сердечком на кончике. Телевизор работал на полную громкость. Очередная серия «Дней нашей жизни». Радио тоже играло — режущим слух контрапунктом. Какое-то кантри. Но миссис Тодд не обращала внимания ни на радио, ни на телевизор.
— Кто вы? — спросила она. Но когда Симона молча шагнула к ней и присела рядом, она как будто ее узнала. — О да. Я вас, кажется, знаю. Только не помню откуда.
Симона прикоснулась к ее руке, так чтобы слегка измазать ее своей кровью.
— Как у вас дела с сыном?
Марджори Тодд тут же расплакалась. Зрелище было не из приятных. Опухшие глаза, сопли из носа... да в жертвенной черепахе и то больше силы, чем в этом жалком создании.
— Расскажите мне, — мягко проговорила Симона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139