Но крики озлобленных рабочих заставили его ретироваться на станцию. Из города уже летели по шоссе грузовики, полные немецких солдат, вызванные комендантом станции.
Рабочие стали разбегаться по домам. С работы ушли все, даже дежурный по станции. Сказывалась Жухраева работа. Это было первое массовое выступление на станции.
Немцы установили на перроне тяжелый пулемет. Он стоял, как легавая собака на стойке. Положив руку на рукоять, на корточках около него сидел немецкий капрал.
Вокзал обезлюдел.
Ночью начались аресты. Забрали и Артема. Жухрай дома не ночевал, его не нашли.
Собрали всех в громадном товарном пакгаузе и выставили ультиматум: возврат на работу или военно-полевой суд.
По линии бастовали почти все рабочие-железнодорожники. За сутки не прошел ни один поезд, а в ста двадцати километрах шел бой с крупным партизанским отрядом, перерезавшим линию и взорвавшим мосты.
Ночью на станцию пришел эшелон немецких войск, но машинист, его помощник и кочегар сбежали с паровоза. Кроме воинского эшелона, на станции ожидали очереди на отправление еще два состава.
Открыв тяжелые двери пакгауза, вошел комендант станции, немецкий лейтенант, его помощник и группа немцев.
Помощник коменданта вызвал:
– Корчагин, Политовский, Брузжак. Вы сейчас едете поездной бригадой. За отказ – расстрел на месте. Едете?
Трое рабочих понуро кивнули головами. Их повели под конвоем к паровозу, а помощник коменданта уже выкрикивал фамилии машиниста, помощника и кочегара на другой состав.
Паровоз сердито отфыркивался брызгами светящихся искр, глубоко дышал и, продавливая темноту, мчал по рельсам в глубь ночи. Артем, набросав в топку угля, захлопнул ногой железную дверцу, потянул из стоявшего на ящике курносого чайника глоток воды и обратился к старику машинисту Политовскому:
– Везем, говоришь, папаша?
Тот сердито мигнул из-под нависших бровей:
– Да, повезешь, ежели тебя штыком в спину.
– Бросить все и тикать с паровоза, – предложил Брузжак, искоса поглядывая на сидящего на тендере немецкого солдата.
– Я тоже так думаю, – буркнул Артем, – да вот этот тип за спиной торчит.
– Да… – неопределенно протянул Брузжак, высовываясь в окно.
Подвинувшись поближе к Артему, Политовский тихо прошептал:
– Нельзя нам везти, понимаешь? Там бой идет, повстанцы пути повзрывали. А мы этих собак привезем, так они их порешат в два счета. Ты знаешь, сынок, я при царе не возил при забастовках. И теперь не повезу. До смерти позор будет, если для своих расправу привезем. Ведь бригада-то паровозная разбежалась. Жизнью рисковали, а все же разбежались хлопцы. Нам поезд доставлять никак невозможно. Как ты думаешь?
– Я согласен, папаша, но что ты сделаешь вот с этим? – И он взглядом показал на солдата.
Машинист сморщился, вытер паклей вспотевший лоб и посмотрел воспаленными глазами на манометр, как бы надеясь найти там ответ на мучительный вопрос. Потом злобно, с накипью отчаяния, выругался.
Артем потянул из чайника воды. Оба думали об одном и том же, но никто не решался первым высказаться. Артему вспомнилось Жухраево:
«Как ты, братишка, насчет большевистской партии и коммунистической идеи рассматриваешь?»
И его, Артема, ответ:
«Помочь всегда готов, можешь на меня положиться…»
«Хороша помощь, везем карателей…» Политовский, нагнувшись над ящиком с инструментом бок о бок с Артемом, с трудом выговорил:
– А этого надо порешить. Понимаешь?
Артем вздрогнул. Политовский, скрипнув зубами, добавил:
– Иначе выхода нет. Стукнем, и регулятор в печку, рычаги в печку, паровоз на снижающий ход – и с паровоза долой.
И, будто скидывая тяжелый мешок с плеч, Артем сказал:
– Ладно.
Артем, нагнувшись к Брузжаку, рассказал помощнику о принятом решении.
Брузжак не скоро ответил. Каждый из них шел на очень большой риск. У всех оставались дома семьи. Особенно многосемейным был Политовский: у него дома осталось девять душ. Но каждый сознавал, что везти нельзя.
– Что ж, я согласен, – сказал Брузжак, – но кто ж его… – Он не договорил понятную для Артема фразу. Артем повернулся к старику, возившемуся у регулятора, и кивнул головой, как бы говоря, что Брузжак тоже согласен с их мнением, но тут же, мучимый неразрешимым вопросом, подвинулся к Политовскому ближе:
– Но как же мы это сделаем? Тот посмотрел на Артема:
– Ты начинай. Ты самый крепкий. Ломом двинем его разок – и кончено. – Старик сильно волновался.
Артем нахмурился:
– У меня это не выйдет. Рука как-то не поднимается. Ведь солдат, если разобраться, не виноват. Его тоже из-под штыка погнали.
Политовский блеснул глазами:
– Не виноват, говоришь? Но мы тоже ведь не виноваты, что нас сюда загнали. Ведь карательный везем. Эти невиноватые расстреливать партизанов будут, а те что, виноваты?.. Эх ты, сиромаха!.. Здоров, как медведь, а толку с тебя мало…
– Ладно, – прохрипел Артем, беря лом. Но Политовский зашептал:
– Я возьму, У меня вернее. Ты бери лопату и лезь скидать уголь с тендера. Если будет нужно, то грохнешь немца лопатой. А я вроде уголь разбивать пойду.
Брузжак кивнул головой:
– Верно, старик. – И стал у регулятора.
Немец в суконной бескозырке с красным околыш-ком сидел с края на тендере, поставив между ног винтовку, и курил сигару, изредка посматривая на возившихся на паровозе рабочих.
Когда Артем полез наверх грести уголь, часовой не обратил на это особого внимания. А затем, когда Политовский, как бы желая отгрести большие куски угля с края тендера, попросил его знаком подвинуться, немец послушно передвинулся вниз, к дверке, ведущей в будку паровоза.
Глухой, короткий удар лома, проломивший череп немцу, поразил Артема и Брузжака, как ожог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19