Одинокая лампа освещала ее – маленькую княжну в розовом кринолине, в цветах и оборках, с бриллиантовым ожерельем на шее. Услышав Костины шаги, она испуганно обернулась.
– Это что у тебя за ожерелье? А ну-ка, покажи! – сказал Костя, сверкая глазами из-под черных намазанных бровей.
Чечек обеими руками закрыла ожерелье:
– А тебе какое дело? Вот ишо!
– Ты где его взяла?
– А тебе что? Может, мне бабушка дала!
– Бабушка? Не выдумывай! Отними руки!
– Да, бабушка!.. А вот не отниму! Не отниму руки!..
Костя решительно схватил руки Чечек и отвел от ее шеи. Чечек рванулась – большой горшок с аспарагусом с грохотом упал на пол, и алмазы, сразу потускневшие от теплоты рук, посыпались под ноги, застревая в крахмальных оборках…
– Ой, весь горшок в куски! – всплеснула руками Чечек.
Но Косте было не до горшка. Он поднял одну из алмазных зерен – маленькую, тающую в руках градинку.
– Так и есть – мои кристаллы схватила! Эх, была бы ты парень… – Костя сжал кулак.
Чечек, шурша оборками, отбежала к двери:
– О, уж кристаллы твои! Чуть-чуть поблестели и все растаяли! Смотри, смотри – ты их сам все растопочил!
Дверь тихонько приотворилась, и Чечек сразу замолкла: в класс вошел Анатолий Яковлевич.
– Это что тут происходит?
Костя и Чечек хмуро молчали. Анатолий Яковлевич еле сдержал смех, взглянув на «его царское величество», у которого одна бровь размазалась по щеке, парик и шляпа сдвинулись на ухо, а черные усы торчали свирепо, как у тигра.
– Что здесь происходит? – повторил он строго. – Кричат… Цветок свалили… Такой цветок был хороший!
Чечек испуганно посмотрела на Костю, потом на директора.
– Это не я! – быстро сказала она. – Это он!
Костя посмотрел на нее, и в глазах его сверкнула такая ярость, что Чечек сразу испугалась, как бы он не забыл, что она не парень.
Анатолия Яковлевича душил смех, он больше не мог сдерживаться при виде этого разъяренного «Петра» и, едва вымолвив: «Уберите все!» – выхватил носовой платок и, уткнувшись в него, быстро вышел из класса.
Костя снял мундир, бережно положил его на парту и стал собирать черепки.
– Давай я тебе помогу, а? – сказала Чечек.
Костя молчал. Чечек подошла поближе, присела на корточки:
– Кенскин, давай я землю сгребу… Не пачкай, не пачкай руки, я сама!
– Не надо, – ответил Костя не глядя.
Чечек погрустнела, притихла.
За дверью раздались приглушенные голоса, отрывистые, тревожные:
– Не видали Кандыкова?.. Костя! Кандыков!.. Где он? Ему сейчас на сцену! Последнее действие, а его нет!
Дверь распахнулась.
– Он здесь! – крикнул Репейников. – Вот он!
– Иду, иду, – сказал Костя, поспешно отряхивая руки и хватая мундир.
Репейников скрылся, крича кому-то:
– Он идет!
– Кенскин… – тонко и жалобно позвала Чечек, – уж ты и рассердился!
– Да, рассердился, – ответил Костя, не оборачиваясь.
– Из-за какого-то цветка!
– Не из-за цветка, а из-за того, что плохо поступаешь.
Чечек вышла вслед за ним из класса.
– Кенскин, ведь я же знаешь как Анатолия Яковлевича боюсь!..
– Значит, свою вину на других надо валить!
– А если бы ты меня за руки не хватал, то я бы и цветок не уронила!
– А если бы ты мои кристаллы не взяла, я бы тебя за руки не хватал…
– Кенскин, Кенскин! Значит, ты теперь со мной и дружить не будешь?
– Нет, – сказал Костя, – таких друзей мне не надо! – и скрылся за кулисами.
Чечек больше не могла выходить на сцену. Ничего не случится, если на балу не будет одной маленькой княжны… Она сняла с себя цветы и кринолин, положила их на ступеньки, ведущие за кулисы, и тихонько ушла из школы.

Хиус вернулся
Тихо звенит в тайге ручей Кологош. На берегу ручья стоит хижина, маленькая, но крепко сбитая из крупных лиственничных бревен. Здесь, на школьной заимке, живет с весны школьный сторож Романыч, пасет на привольных кормах школьных коров и лошадей. В этот день Романыч, напевая однообразную песню, которую тут же сочинял, подгонял стадо к хижине на полуденный отдых. В эти часы он варил на костре обед, а коровы дремали в густом кустарнике около загона.
Выйдя из леса на открытый склон, Романыч вдруг оборвал свою песню: около его хижины дымился костер!
«Кто же пришел? Охотники, что ли, какие? Или Анатолий Яковлич приехал?»
Костер тихонько дымился, угасал. Над тлеющими углями на камешках стоял чугун.
Недалеко от хижины на отлогом склоне, какие-то люди затевали постройку. Груды лиственничных неотесанных досок лежали под ивами. Гудела пила, стучал топор, и каждый удар, подхваченный эхом, много раз повторялся в горах.
Приглядевшись, Романыч узнал своих школьников: вот Манжин, вот Кандыков, вот Шумилин, Ваня Петухов, Андрей… А вот и Алеша Репейников суетится, бегает, таскает колья, покрикивает.
Романыч подошел поближе:
– Это что строите, ребята?
– Загон для кроликов, – живо ответил Репейников. – Будут прямо на траве жить! А то что же в клетках? В клетках тесно, темно, какая же им жизнь? А тут им будет весело!
– Значит, это вы для кроличьего веселья строите?
– Так им тоже хочется получше жить!
– Не для того, чтобы им получше жить, – возразил Ваня Петухов, – а для того, чтобы на нас колхозники больше не жаловались! Алешка своих кролей так распустил, что никакого сладу не стало. Вчерашнюю ночь штук двадцать в колхозные огороды нагрянули, так целый скандал был! Судить нас хотели.
Романыч покачал головой:
– Ой, плохо! А ваш кроликовод где тогда был?
Алеша молчал. За него ответил Шумилин, улыбаясь и чуть-чуть подмигивая:
– Где был? На сцене. Шкипера голландского изображал, с царем Петром разговаривал!..
– Значит, в тайгу их задумали? – сказал Романыч. – Хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57