Чечек посмотрела на Алешу горящими глазами.
– Туу-Эззи! – прошипела она сквозь зубы. – Репей! – И вдруг, взмахнув своими черными косами, повернулась и стремительно вышла из класса.
– А ты, Лида, с ней по-хорошему не говорила? – спросила Настенька. – Может, она бы лучше поняла…
– Говорила, – ответила Лида. – Я говорю, а она смеется. Говорит: «А что, у тебя строчки от этого убавились, что ли?»
Настенька посмотрела на остальных ребят. Они молчали.
– Ну, а вы что скажете? Павлик? Андрей? Мамин Сияб?
Павлик и Андрей Колосков заговорили почти в один голос:
– Конечно, надо Анатолю Яковличу сказать! Будет списывать да плохо учиться – ей же хуже.
Но Мамин Сияб, оглядев всех своими глубокими, слегка раскосыми глазами, сказал:
– Не знаю… Я думаю, предавать товарища – это са-авсем плохо. Са-авсем плохо!
– А кто предает? Кто предает? – закричал Алеша Репейников. – Разве мы ей чтобы хуже хотим? Мы же ей чтобы лучше хотим!..
– Костя, скажи нам и ты что-нибудь, – попросила Настенька. – Ребята, послушаем, что Костя скажет. Во-первых, он комсомолец. Во-вторых, он-то знает, что для Чечек лучше.
– Он же… – начал было Алеша.
Но Настенька остановила его:
– Мы тебя уже слушали.
– А чего это вы, ребята, однако, так торопитесь скорей Анатолию Яковлевичу сказать? – начал Костя.
– Я так и знал! – опять закричал Алеша.
И опять Настенька остановила его.
– А я так думаю, что у Анатолия Яковлевича и своих забот хватает, – спокойно продолжал Костя. – Что же, мы сами ничего сообразить не можем? Чечек у нас, конечно… беспечная такая. Но ведь и у нее самолюбие есть. И очень большое! Надо ее немного тоже и пощадить…
– Конечно, надо пощадить! – прервала его Мая. – Она знаете как Анатоля Яковлича боится!
– Вот и надо Анатолю Яковличу сказать, раз она боится! – подхватил Алеша. – Сразу и забудет, как списывать!
– Ну, я не буду заступаться за Чечек, – сказал Костя. – Но вот я недавно читал в «Комсомольской правде» такую историю. Городские пионеры приехали в колхоз помогать на прополке. И вот один пионер сразу всех обогнал. Ну, все его хвалят. «Вот, говорят, молодец!» А самый близкий друг этого пионера молчит. Почему же он молчит? А потому, что он увидел, как этот пионер не с корнями сорняки выдергивал, а только сверху срывал. А корни потом землей присыпал, чтобы незаметно было. Ну что – честно ли поступил тот пионер? Нет, нечестно! И даже преступно. И что же сделал тот друг? Побежал он жаловаться вожатому? Или протрубил он про это на весь отряд? Нет. Вечером он поговорил с тем пионером по душам. И тот все понял и еще крепче полюбил своего друга.
Костя замолчал. И молчание не сразу нарушилось в классе; только слышно было, как позванивает за окном серебряная капель.
– Ребята, а может, и мы сделаем как-нибудь так же? – сказала Настенька. – Поговорим с ней, объясним…
– Давайте, давайте! – закричали девочки в один голос: и Мая, и Эркелей, и Лида Королькова. – Зачем сразу учителю? Что мы, сами не можем!..
– Я тоже поговорю с ней, – пообещал Костя. – Она ведь не пионерка, ее же еще воспитывать надо. И мы все это делать обязаны.
– Да, кстати сказать, Анатоля Яковлича еще и дома нет, – с чуть заметной лукавинкой улыбнулся Андрей Колосков, – он еще из Горно-Алтайска не вернулся.
Все звено весело согласилось с Костей и Настенькой. Только Алеша пожал плечами.
– А я что – разве против? – сказал он. – Пожалуйста! Но вот если бы Анатолий Яковлич с ней поговорил, то сразу и воспитал бы!
Девочки тут же побежали искать Чечек.
– Наверно, она уже в интернате.
– Может, сидит да плачет!
– Ой, лучше бы я никому про это сочинение не говорила!
– А как же не говорить? Не говорить – нечестно. Да и все равно Марфа Петровна узнала бы!
– Девочки, а может, она у Кандыковых? Костина мать, Евдокия Ивановна, ее очень любит!..
Костя лучше знал, где искать Чечек. По хрустящей, подтаявшей тропинке он прошел через сад, где старые березы и черемухи позванивали тонкими обледенелыми ветками. По этой тропочке школьные технички ходят за водой к Гремучему. Бурный ручей, бегущий с гор, никогда не замерзающий, шумел и сверкал среди молчаливых берегов. На высоком берегу ручья, на поваленном бурей дереве, сидела Чечек. Костя издали увидел ее шапочку с малиновой кисточкой. Она сидела, съежившись, в своем овчинном полушубке и, насупив тонкие брови, глядела на дальние, голубеющие в небе вершины.
«Как снегирь сидит», – усмехнулся Костя.
Чечек вдруг запела, и Костя остановился. Шумел и бурлил Гремучий, где-то на Чейнеш-Кая звенели ручейки.
Тоненький голосок Чечек тоже звенел, как ручеек из-под снега:
Я над речкой сижу одна,
А речка бежит и шумит,
И шумит наверху большая тайга,
И большая Катунь тоже шумит…
Я пойду в горы, домой,
Матушка встретит меня.
Матушка скажет: «Здравствуй, Чечек!
Что ж ты долго не приходила ко мне?»
Я пойду далеко в тайгу.
Эне! Эне! Я иду домой…
Только плохо – снег на дороге лежит,
Только плохо – волки ходят в тайге…
Услышав про горы и тайгу, Костя подошел и сел на дерево рядом с Чечек. Несколько секунд они молча, без улыбки смотрели друг на друга.
– Кенскин, ты что? – сказала Чечек. И, вспомнив, как Костин отец при каждой встрече спрашивает: «Ну, Чечек, как твои дела?» – она, стараясь быть вежливой, спросила: – Как твои дела, Кенскин?
– Мои дела ничего, – ответил Костя, сурово поглядывая на нее, – а вот твои, однако, никуда не годятся.
Чечек опустила ресницы.
– Уж, кажется, домой собралась? – продолжал Костя. – Вот так: «Матушка, я иду к тебе… Матушка, я уже выучилась, а теперь иду телят пасти… Матушка, все люди учатся, а мне учиться не хочется!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57