На другой конюх уехал. А так все целы, Торбогош!
– А почему не докладываешь, как надо? Так должен и доложить: сто сорок пять маток, тридцать восемь жеребят, две матки заняты в хозяйстве. Когда я тебя научу? А если бы директор вдруг наехал, так я бы перед ним дураком оказался! Сколько говорю: точность нужна, точность! Смотри, Талай, последний раз тебе это спускаю!
Всю обратную дорогу к аилу Талай молчал и только слегка пожимал плечами. Дед Торбогош молчал тоже. И только около аила, сойдя наконец с коня, сказал:
– Вот я тут газеты привез… – Он вынул из кожаной сумки пачку аккуратно сложенных свежих газет. – Вот газеты, Талай. Тут о Североатлантическом договоре есть. Опять Америка с Англией сговариваются, как бы весь мир захватить. Вот нет им покоя, а? Ну так вот, Талай: пусть Кыдраш прочтет все это хорошенько и пастухам доклад сделает – вообще о международном положении и об этом договоре… Ну и обо всем, конечно, что в стране делается, какие стройки идут. А вот тут и наша есть, Горно-Алтайская, пускай вслух прочтет.
– А сумеет ли?
– Ничего, сумеет. Он же комсомолец, в партию заявление подавать собирается. Что не сумеет – ты поправь. Молодых учить надо… А теперь говори: какие тут у вас дела в бригаде? Чего не хватает? Что прислать нужно? Больных нет ли?..
Ночные пастухи тоже вернулись к аилу. И вскоре все сидели у костра, около дымящегося котла с жидкой кашей из ячменя, сваренной на кобыльем молоке.
– Эх, что это за еда! – сказал Талай. – Кабы мы знали, что гости будут… Нуклай, – обратился он к старому пастуху, – ты бы взял ружье да сходил за козлом нам на ужин!
– Можно сходить, – отозвался Нуклай.
Чечек досыта наелась каши, досыта напилась кислого молока и почувствовала, что глаза у нее закрываются.
– Ложись поспи, – сказал дед Торбогош.
Талай вынес из аила белую кошму и расстелил в тени под кедром:
– Ложись, Чечек.
Засыпая, Чечек смутно слышала негромкие разговоры у костра:
– Спичек побольше пришли, Торбогош. Мыла не забудь – молодые много мыться стали. Только давай и давай мыла! Чаю хорошо бы. От чая сердце у людей веселеет…
А потом вдруг запела птица какая-то в кедровых ветках.
«Это клест…» – подумала Чечек. И тут же сама стала красноперым клестом, засмеялась и вспорхнула вверх, к небу, к розовому облачку, повисшему над горами.
– Ишь смеется во сне! – сказал бригадир Талай. – Видно, хороший сон снится!
А дед Торбогош, с улыбкой в глазах, кивнул головой:
– Теперь детям и сны хорошие, и жизнь хорошая… А мы-то разве так росли!
Вечером у костра был пир: жарили дикого козла, которого убил старый охотник Нуклай. Хорошо поужинали и развеселились.
– А вот давайте послушаем, как внучка стихи читает, – сказал подобревший дед Торбогош. – Прочти-ка, внучка, про пастуха, который на горе стоял!
– Вот ты, дедушка, опять про пастуха! – сказала Чечек.
Но пастухи стали просить:
– Прочти, Чечек, прочти, пожалуйста!
Чечек встала перед костром так, чтобы ее всем было видно, и начала:
Он стоял на холме высоком,
Словно вылит из смуглой бронзы…
Последние слова стихотворения Чечек выкрикнула звонко и отчетливо, каждое слово прозвенело серебром в тишине тайги:
…Снова песня плыла в долине,
Песне вторили лес и горы.
Шел колхозный пастух по травам,
Словно к новым вершинам счастья!
– Ой, якши, балам! Ай, хорошо! Ай, хорошо!.. – зашелестело вокруг костра.
Улыбающиеся загорелые лица – и молодые и старые – добрыми глазами глядели на Чечек.
– Кто же тебя так научил, дочка? – спросил охотник Нуклай.
– В школе научили, – сказала Чечек. – Я теперь в русской школе учусь. В шестой класс перешла. Меня в пионеры приняли – вот красный галстук ношу!
– О, большим человеком будешь! Учись, дочка!
– А может, еще что знаешь? Расскажи нам!
– Не ленись, Чечек! – сказал дед Торбогош. – Повесели людей: у них гости редко бывают.
Чечек прочитала еще несколько стихотворений по-алтайски, прочитала «У лукоморья…», спела своим тоненьким голоском пионерскую песню, которую они разучивали в школе, рассказала про чудесное дерево – яблоню, – которое цветет розовыми цветами и на котором вырастают сладкие яблоки, и про школьный сад рассказала. Хотела уже и про «самого умного, самого доброго человека» рассказать, но… голубые глаза искоса взглянули на нее, насмешливый голос произнес: «Эх ты, бурундук!» – и Чечек смутилась… и умолкла.
– Ну, а еще, Чечек! – попросил кто-то.
– Нет, – сказала Чечек.
И, усевшись рядом с дедушкой, прижалась к его плечу. Вот если бы Кенскин был сейчас здесь! Как уже давно она его не видела! И как давно Маю не видела, и Эркелей, и Лиду…
Синяя ночь сгущалась вокруг костра. Все пропадало в этой синеве – горы, деревья. Но еще отчетливее видны были лица людей, озаренные жарким, оранжевым пламенем костра, – коричневые, обветренные скуластые лица с набухшими веками и с узкими глазами, задумчиво глядевшими в огонь…

Шаман
На другой день, когда спала полуденная жара, дед Торбогош и Чечек подъезжали к стану своей бригады. Вдруг дед Торбогош придержал лошадь, прислушался.
– Ты что, дедушка? – улыбнулась Чечек. – Это трактор гудит, вон он идет по долине! А ты думал – это самолет?
Но дед Торбогош сделал ей знак замолчать. Лицо его вдруг потемнело. Чечек встревожилась и тоже стала слушать. И она услышала: вдалеке, там, где в солнечном мареве виднеются острые конусы аилов, глухо и раскатисто гудит большой бубен.
– Что это, дедушка, а? – спросила Чечек и, взглянув на его лицо, испугалась. – Дедушка, да что такое там?
– Что? – криво улыбнулся дед Торбогош. – Да вот что: шаманит кто-то!
Чечек сказала недоверчиво:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57