Вошел и остановился.
Вот они стоят, тоненькие, маленькие деревца с мокрыми, блестящими листочками, стоят ровными сквозными рядками, ухоженные, береженые. Вот они, прижились, окрепли. Теперь они начнут расти, подниматься, раскидывать ветки все выше, все гуще…
И Костя уже не видел этих маленьких, хрупких саженцев, которые робко зеленели над грядками, – нет, перед ним розовел цветущий сад, он, как розовое облако, поднимался над изгородью и заслонял лиловые уступы Чейнеш-Кая.
В первые дни в Кологоше, когда он кормил кроликов, ему иногда казалось, что это тоже работа. А что ж? Можно богатое кроличье хозяйство развести – и мясо и шкурки… Потом, когда он работал на жнейке, приходило в голову, что машина – тоже вещь интересная. Если быть механиком, много работы найдется механику в колхозе. Но теперь, когда он снова увидел эти нежные деревца с той красотой и радостью, которая таится в них, то понял, что только здесь его настоящая привязанность, его настоящая любовь.
Костя медленно шел вдоль рядков. Он заметил на одном деревце надломленную ветром ветку. Недолго думая он оторвал от носового платка полоску и подвязал ветку. На душе было так хорошо, так полно! И Косте вдруг захотелось, чтобы хоть кто-нибудь из ребят-садоводов заглянул сейчас в сад и разделил его радость.
Но многих ребят-садоводов еще не было: они не вернулись с каникул. А те, которые были здесь, сидели по домам. Кому же охота ходить по саду, когда дождь висит над землей!
И вдруг откуда-то из-за изгороди раздался звонкий голос:
– Кенскин, Кенскин! Э! Здравствуй! Как дела?
– Чечек! – сразу обернувшись, крикнул Костя. И тут же увидел ее.
Чечек стояла по ту сторону изгороди и, раздвинув мокрые кусты шиповника, смеясь, глядела на него – черноглазая и румяная, со своей малиновой кисточкой на шапочке.
Костя, перепрыгивая через грядки, подбежал к изгороди:
– Приехали? А Яжнай где?
– Яжнай – вон, на дороге стоит. Говорит: «Что сразу сад смотреть? Можно и потом». А я думаю: нет! Почему потом? Может, тут мои яблоньки расцвели! Почему это – потом?.. Ну вот он и стоит на дороге, а я прибежала садик посмотреть. А тут и ты… Здравствуй, Кенскин, здравствуй!
В черных глазах Чечек даже слезинки забегали от радости.
– Здравствуй! Только не кричи так, – сдержанно сказал Костя, хотя все лицо его улыбалось и глаза светились. – Ну, что я, глухой?
Но Чечек не могла в такую минуту говорить тихо.
– Какой ты большой стал, Кенскин! Больше Яжная! А черный какой! Лицо коричневое, а волосы белые, и брови белые, а глаза светлые совсем… Только чуть-чуть ресницы почернели. Вот загорел-то!
– В поле работал – вот и загорел… Вы куда с Яжнаем?
– В интернат. Да там с нами еще одна девочка приехала.
– Почему это в интернат? К нам пойдем! Мать ждет не дождется, и отец тоже велел.
– А там с нами Ардинэ!
– Ну так что ж? И Ардинэ пусть идет!
Костя хотел бежать через сад к калитке, но раздумал, вскарабкался на изгородь и спрыгнул на траву рядом с Чечек:
– Пошли! Вот увидишь, как мать обрадуется.
– Пошли! – крикнула Чечек. – А моя матушка вам подарок прислала – такие теплые варежки: и твоей матушке, и отцу, и тебе! Сейчас увидишь! – И побежала вслед за Костей вниз по увалу к дороге, где с рюкзаком за спиной дожидался под деревом Яжнай, а рядом с ним, робко прижавшись к нему, стояла подружка Чечек – смуглая Ардинэ.
Наш Алтай
С каждым днем все шумнее и веселее становилось около школы. Приходили ученики из Узнези, из Верхнего Аноса, из Манжерока. Приезжали дальние, занимали места в интернате. В интернатских комнатах заблестели чисто промытые окна, заголубели занавески, и на полу появились дорожки.
Каждое утро Марфа Петровна ходила в интернат. Она встречала новеньких, устраивала их. И прежних своих учеников встречала с радостью и приветом.
Чечек каждую встречу с подругами принимала как праздник. Приехала Мая Вилисова, приехала Лида, приехали Эркелей и Катя Киргизова… Говор и смех не умолкали в интернате. Каждой надо было рассказать свои новости, каждую надо было обо всем расспросить…
– Через три дня – в школу! – еще с порога крикнула Чечек, вбегая в горницу к Евдокии Ивановне. – Сейчас Марфа Петровна сказала.
– Кончилась волюшка! – отозвалась Евдокия Ивановна. – Отгуляли золотые деньки…
Костя сидел у стола и разбирал свои учебники и тетради.
– Ну что ж, – сказал он, – вы через три дня, и мы через три дня…
Чечек вдруг примолкла и посмотрела на Костю:
– И вы…
– Ну да, – усмехнулся Костя. – А ты что думала: мы с Яжнаем к вам в школу сторожами поступим?
– Через три дня…
– Ну да. Завтра уедем, на третий день как раз будем в Барнауле.
Чечек опустила ресницы:
– Завтра…
– Ничего, ничего! – сказала Евдокия Ивановна, складывая в стопочку Костино белье. – Пускай едут. Они там будут учиться, а ты здесь. Что ж теперь, пускай едут… А зато весной опять к нам. Э! Авось никуда не денутся!..
Неизвестно, кого подбадривала Евдокия Ивановна: не то Чечек, не то себя… Все-таки трудно сердцу, когда родной человек уходит из дому, пустое место в доме остается надолго…
После обеда неожиданно засияло солнце. Костя уже сложил свои тетради и учебники. Рюкзак его был готов – хоть сейчас в дорогу.
– Пойдем еще раз походим по саду, – сказал он Яжнаю.
– Пойдем, – согласился Яжнай.
– А я? – вскочила Чечек.
– И ты! Пойдем.
В саду слышались голоса. Юннаты хлопотали около огородных гряд, разглядывали яблони, проверяли весенние свои посадки – смородину и «викторию». Вдали, среди тоненьких яблоневых стволов, Костя увидел светло-голубой платок Настеньки. Она ходила от деревца к деревцу, окруженная стайкой ребят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57