Падре, я ничего не знаю и не могу раскаиваться в поступках, которых не совершал, и все на свете бы отдал, чтобы вернуться к жене и детям, но того, что вы меня просите, я сделать не могу и сказать ничего не могу, потому что ничего не знаю, а и знал бы — все равно не сказал. Ах ты сволочь, кричит агент, вот ты сам себя и выдал. Оставьте, тихо произносит падре Агамедес, они неразумны, как животные, я как раз на днях говорил это у доны Клеменсии, скорей всего, он и вправду ничего не знает, ему подали дурной пример. А говорят, он главарь, это сказал майор Хорохор. Ладно, отправьте его в подвал, приказал агент.
Жоана Мау-Темпо выводят, и, когда он в сотый раз идет по коридору, из дверей в окружении усиленной охраны появляются Такой-то и Сякой-то, и он узнает их и встречается с ними глазами, а они оба сильно избиты, бедняги, и во дворе на глаза Жоану наворачиваются слезы — нет, это не солнце виновато, к солнцу мы привычные, — слезы льются от какого-то нелепого удовлетворения, потому что Такого-то и Сякого-то арестовали, а выдал их не он, как хорошо, что их взяли… как плохо — я сам не знаю, что говорю, и плачу от радости и с горя, — оба уже здесь, и обоих уже избили.
В подвале он рассказал о том, что произошло. Люди видели его заплаканные глаза и спрашивали, не били ли его. Он отвечал, что нет, не били, и продолжал плакать, душа надрывалась от страдания, радость исчезла, осталась одна печаль — такая, что помереть впору. Люди из Монте-Лавре обступили его — сверстники, конечно, потому что молодые подойти постеснялись: неловко пялить глаза, когда седой человек плачет как ребенок. Такие уж деликатные люди в том краю, и лучше мы согласимся с ними — не станем спорить и доискиваться, вы ли они.
Наконец ко второй половине дня дело арестованных крестьян разобрали. Их вывели во двор, и там они встретились с семьями — пришли издалека все, кто только мог, а допустили их до начальства только сейчас: раньше ждали у ворот казармы, окруженные нарядом стражников, плакали и вздыхали пуще прежнего, но вот капрал Доконал разрешил войти, и разом возродились все надежды: тут и Фаустина, и дочери ее, Грасинда и Амелия, они прошли четыре легуа пешком из Монте-Лавре, ох, притомились, и другие — больше всего женщин. Они идут, и стража разомкнула цепь; какие тут начались объятия, слезы — словно бы душа воскресла, — и арестованные целуются с семьями — это искусство им не очень знакомо, но вот Мануэл Эспада, у которого никого нет, взглянул на Грасинду — девушка уже выше отца выросла, — которая обнимала Жоана, а Грасинда посмотрела на него через плечо, они, конечно, были знакомы и раньше, хоть между ними ничего и не было, а потом она сказала: Ну, Мануэл, а он в ответ: Так вот, Грасинда, вот и все, а тот, кто думает, что для поцелуя нужно что-нибудь еще, тот не прав.
А пока родственники ликуют и обнимаются, во двор выходят майор Хорохор с агентом и сразу, в две глотки начинают речь, и не знаешь, кто кому подражает, а может, они проводочками подсоединены к машине в Лиссабоне и машина эта ими управляет. Задумайтесь, ребята, над своим будущим, на этот раз мы вас освобождаем, но учтите, если снова возьметесь за прежнее, заплатите вдвое; не будьте вы такими дурнями, не давайте сбить себя с толку лживыми идеями, не верьте врагам нашей отчизны, не читайте пасквили, которые они разбрасывают на дорогах и улицах, а если уж прочли, тут же сожгите, никому их не давайте, это преступление, и не пересказывайте, а то отвечать вам придется вместе с вашими семьями, если же что будет неладно с работой, забастовки не устраивайте, а обратитесь к властям, они вам помогут, они вам все расскажут, и все, что можно будет получить по закону и справедливости, вы получите, а заговоров и смут не начинайте — мы на то и поставлены, чтобы их пресекать, а теперь идите с миром, работайте, помоги вам Бог, только «сначала оплатите пробег грузовика, который вас сюда доставил, вы провинились, вам и платить, нечего взваливать на государство этот расход.
Тут стали собирать деньги, вывернули карманы, развязали узелки: Вот деньги, сеньор Хорохор, хоть не задолжаем ничего государству, как же ему обойтись без наших денег, жалко, что конец невелик, потому что дорога из Монте-Лавре нам всем очень даже хорошо известна. Ничего подобного сказано не было, это авторская вольность, а вот агент сказал на прощание: Ну, рассчитались и ступайте с Богом по домам да не забудьте поблагодарить сеньора настоятеля, который вам всем истинный друг. При этом падре Агамедес воздел руки, словно у алтаря, а люди не знали, что им надлежит делать, — одни стали его благодарить, другие притворялись, что ничего не видят и не слышат, задрали головы к небу или занялись разговорами с женой и детьми, а Мануэл Эспада, который бог знает почему все время оказывался рядом с Грасиндой, пробормотал сквозь зубы: Вот стыд-то, и ждал, видно, чего-то нехорошего, но тут падре Агамедес с довольным видом произнес: Сейчас я вас порадую, идите за мной: тут, внизу, приготовлены для вас телеги, поедете за счет хозяев, это они о вас позаботились, а вы еще на них зло держали. И падре Агамедес, весь черно-восковой, идет к телегам, сутана полощется по ветру, а по благословенному его следу идет паства — идет стадо ошеломленных бедолаг, жуя те скудные припасы, что взяли с собой на дорогу, а Мануэл Эспада, который бог знает почему все время оказывается рядом с Грасиндой, говорит ей: Еще спасибо им говори — не дождутся. Грасинда ничего не ответила, и тогда он продолжал свое: Я вот не собираюсь на их телегу садиться, пешком пойду. Тут уж сердце гордой девушки дрогнуло, и она сказала, расхрабрившись и все же робея:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108