никто не разговаривал об этом в моей комнате.
Я обвинил отравителей также и в утрате своей невесты и собаки; жгут ненависти сжался еще немного.
18
Три года спустя, в 1969 году, хоть и трудно такое представить, мое положение ухудшилось.
Я окончательно потерял ощущение времени. Не только дат, но также смены дня и ночи.
Позже я узнал, что провел так три года.
Как я тосковал по календарю, который обеспечивало Радио моей матери, столь сильно достававшее меня в доме! Я дошел до того, что стал скучать даже по голосу фригидной учительницы, предполагаемой Элены Франсис.
Моя мать умерла в тот год. Ее отвезли в больницу, нашли у нее рак с метастазами и вынесли ее оттуда ногами вперед. Но я не узнал об этом прискорбном событии до 1975 года.
Единственное, что я осознал, благодаря своим скудным каналам информации, – это то, что после последней мерзкой яичницы, которой моя мать ужинала в моей комнате (это был последний ее образ), меня, довольно много часов спустя, вытащили из дома и отвезли на машине в какое-то место, дорога до которого не заняла особенно много времени.
Я находился в новом месте, с совершенно незнакомыми мне запахом и звуками (их было очень мало).
В это трудно поверить, но так оно и было: за эти шесть лет я не слышал ничьего голоса, ни единого человеческого слова.
В этот период я и лишился рассудка.
Лица шести смертельных врагов – моего дяди (особенно моего дяди), женщины, троих мужчин и кюре – занимали мое сознание постоянно.
Я так же быстро забывал их черты, как и вспоминал их, сантиметр за сантиметром. Я мысленно запечатлевал все скудные данные, что у меня о них были, каждую деталь, какую мне удавалось оживить в своей расплывчатой памяти…
Меня охватывала тревога сверх меры каждый раз, как какая-нибудь деталь, пусть даже несущественная, забывалась и не сразу вспоминалась. И я терял почву под ногами, до истерики, когда на меня находила уверенность в том, что что-нибудь невозвратно утекло вместе со сточными водами забвения.
Я убивал их в своем воображении сотни раз, одного за другим, множеством способов, огромным множеством.
19
В той комнате, больничной палате, приюте или чем еще было это заведение (хотя я, конечно, был один, кажется, никого больше не было рядом со мной), кто-то регулярно меня навещал.
Я чувствовал его дыхание возле моего лица.
Запах тела, смутно неприятный, словно бы прогорклый, луковый, не был мне знакомым, хотя и вовсе неведомым он тоже не был.
Это был мужчина.
Некоторое время он пребывал в молчании, а потом всегда глубоко вздыхал и издавал ртом какие-то звуки, напоминавшие мне мычание человека, у которого рот заткнут кляпом и который пытается говорить – типичное «ммммм!», как в комиксах. После того как прекращались эти звуки, моего носа достигал слабый запах, очень слабый, тоже смутно знакомый, но распознать его мне не удавалось, хоть я и ломал себе голову, пытаясь вспомнить, чем он вызван.
Это был запах, который иногда я определял как нечто сладковатое, иногда он напоминал мне аромат сосновой смолы или каштана, когда он недавно упал с дерева и его очищают от кожуры… И даже сырой говяжий фарш.
Потом я слышал, как шаги посетителя удаляются.
Это загадочное событие повторялось десятки, может быть, сотни раз.
Я подумал, что, быть может, ко мне применяют какой-то метод лечения, и запах исходит от какого-нибудь медицинского препарата. Или что посетитель приходит с грудным ребенком, ведь в вышеуказанный момент я слышал тот всем известный звук, который производят маленькие дети, когда сосут соску.
В болезненный миг пробуждения мне открылось без обиняков, что именно происходило и кто был мой посетитель; ведь я вернулся к жизни внезапно, во время одного из его визитов.
Звук сосания исходил не совсем от ребенка.
У меня вдруг возникло такое ощущение, словно я поднимаюсь вверх в головокружительном лифте, со дна колодца или из очень глубокой пропасти, при этом чернота пребывала неизменной до тех пор, пока это тревожное чувство подъема не прекратилось. И вот тогда вспышка белого света пронзила мое сознание, и я проснулся.
И едва проснувшись, все еще слепой от того, что долго не пользовался своими глазами, еще толком не осознав, что ко мне вернулись все ощущения телесного существа, я заметил, что кто-то с большим усердием лижет мой член и что я вот-вот кончу.
Постепенно я смог видеть.
Превозмогая сильную боль в затылке, я поднял голову; понятно, что я при этом лежал. У меня случился оргазм (я все еще был лишен дара речи и не мог застонать, но в тот момент он показался мне самым сильным оргазмом в моей жизни; конечно, после тринадцати лет с сухим членом), и сразу же меня охватил чудовищный ужас.
Над моим членом работала какая-то черная масса, нависшая у меня над гениталиями.
Я присмотрелся получше.
Это был кюре в сутане, который, стоя на коленях, отчаянно сосал мой пенис и жадно глотал семя, тем временем неистово мастурбируя, – он кончал на платок и в это мгновение издавал этот звук, «мммммм», вызванный не кляпом, а заполненным ртом.
Видимо, я шевельнулся. Кюре испуганно вскочил. Мы были в какой-то маленькой комнате, в полумраке. Он изумленно посмотрел на меня, проглотил семя и закричал: «Чудо, чудо!», а потом выбежал из помещения.
Так что сладковатый запах каштана, смолы или мяса был запахом спермы этого извращенца, этого насильника. Хотя он и постарел, и в 1962 году мы мало виделись друг с другом, я тотчас же узнал его: это был тот лицемер, иезуит, Кресенсио Аиспуруа; «Кресенсио, который молча сосет», – так о нем говорили в барах педиков в Ла-Паланке и на улице Кристо в Бильбао.
20
Шесть лет тишины и сексуального насилия я провел в малюсенькой комнате без окон в одном из зданий, прилегающих к храму Лойолы, – величественной барочной базилике, располагающейся возле Аспейтии и символизирующей великую силу иезуитов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70