Хасинто, переодевшийся в скромную рубашку и широкие штаны, попросил меня подождать в доме, в гостиной.
Наконец появился Кресенсио, в строгой сутане и монашеских сандалиях. Он очень нервничал из-за того, что я, как призрак, вновь возник после стольких лет.
Пуля, полученная в Эстебалисе, рассекла ему нижнюю губу, образовав углубление вроде того, что бывает на пепельницах, чтобы класть сигарету, и испортило ему выговор, как будто у него во рту, обладавшем большим набором возможностей, чем швейцарский складной нож, было перепелиное яйцо.
Я поцеловал ему руку, достал из сумки пистолет и взял обоих на мушку.
Это место идеально подходило для подготовленного мной спектакля: там даже не было телефона, а курьер, доставлявший им продукты, сделал это накануне.
Я вышел оттуда спустя сорок восемь часов.
Мне очень пригодился как хирургический ланцет, купленный на медицинском рынке в Бильбао, так и длинный нож для забоя скота, проданный мне пикадором на пенсии.
На случай, если в доме не было алкоголя (я помнил, что Кресенсио трезвенник), я для подкрепления сил взял с собой пару бутылок джина «Ксоригер», душистого джина из «Магона».
За те два дня, что продлился мой визит, я постарался, чтобы Кресенсио не испытывал голода. Зная о его увлечении сашими, я заставил его живьем проглотить всех тропических рыбок, плававших в драгоценном аквариуме в гостиной. Однако он отказался отведать карпаччо, приготовленное из ягодиц его любовника.
Как бы там ни было, самым приятным было рассказать ему о своей сознательной коме и увидеть его лицо, когда я сказал ему, что знаю, как он согласился пожертвовать мной в 1962 году.
И что я также знаю о сотнях минетов и дрочек у моей постели в Лойоле.
Впрочем, удивление на его лице, быть может, было вызвано также моими упражнениями с ланцетом над котелком отца Силиндрина.
Окончив представление, я накрепко запер виллу.
Я вернулся ночью; у моей машины был большой багажник, где находились две большие непромокаемые сумки на молнии.
Прогулка на лодке при лунном свете была успокаивающей.
Чтобы они не всплыли, я выпотрошил трупы ножом для разделки мяса и бросил их в море в миле к северу от Кала Морель.
41
После смерти дяди Пачи и Кресенсио мое существование превратилось в своего рода спячку, удивительно похожую на те тринадцать лет комы, и продлилась она до сегодняшнего дня, – это была простая, однообразная и бессодержательная жизнь в полусельской атмосфере Каско-Вьехо в Бильбао.
Я ни разу не встречал никого из моих прежних товарищей по ЭТА. Все, кто может меня узнать, умерли или сидят в тюрьме.
Единственное исключение в моей заурядной жизни, как вы помните, случилось в этом, 2000 году, когда мы с вами уже были знакомы, – это было убийство футболиста Йосеана Аулкичо, четвертого приговоренного, может быть, наименее передо мной виноватого.
Я знал, что он на пенсии, что он недавно овдовел и живет один в своем шале на горе Умбе.
Однажды холодной февральской ночью, в разгар яростной одинокой попойки я вычистил и зарядил свой старый пистолет «Астра» и пошел навестить его.
Он не помнил о своем участии в той истории, случившейся более чем за сорок лет до того; мне было все равно.
Йосеан оказался еще большим простаком, чем я ожидал.
Узнав меня, прежде чем я заткнул ему рот кляпом, он попросил помощи у Скорбной Девы, Богородицы, которую одна женщина видела в Умбе в 1941 году и которой с тех пор приписываются разнообразные чудеса.
Он напомнил мне Чордо, наваррского этарру, перекрестившегося перед тем, как взорвать бомбу. Он верил в святых и особенно почитал Святого Франциска Хавьера, ученика Игнатия Лойолы, чей образ носил в ладанке, прикрепленной к магазину автоматической винтовки.
Дева из Умбе, должно быть, в тот момент была занята и не пришла на помощь Йосеану Аулкичо.
Остальные подробности вы знаете из прессы.
Мне представилась возможность приобрести в собственность заведение с лицензией на улице Перро, старую таверну, не открывавшуюся после наводнений 1983 года. Тот же владелец продал мне квартиру, расположенную наверху.
Пару, что я нанял, жвачных, как вы их очень точно называли, мне порекомендовал один знакомый по кварталу из-за их качеств: неповоротливые, но покорные и умелые в исполнении простой работы в таверне.
Они так похожи друг на друга, потому что они – двоюродные брат и сестра, так они сами говорят. Мне всегда казалось, что на самом деле они родные брат и сестра, вступившие в кровосмешательную связь, будучи чистым образцом отсталости и эндогамии, которые витают в воздухе в их горной колыбели, в долине Арратии.
Анхелинес, повариха, продавала выпивку в «Гато Негро» в Ла-Паланке; мы знакомы с тех пор, как я приехал в Бильбао.
Остальное вы уже знаете.
Месть подходит к концу.
Двадцать пять лет, посвященных этому безумному и жестокому труду.
Жизнь, растраченная впустую ради верности кровавой клятве.
Какая нелепость и бессмыслица! «Какая жалость», как сказала мне та красивая и ужасная женщина, Пантера, в ночь бури и неудавшегося секса.
Я очень смеялся над своими неотесанными бывшими товарищами из Себерио, но ведь и я тоже не избежал деревенского скотства: аутизм Альсо давил на мою наследственность, как могильная плита, и им были продиктованы мои горестные деяния, без оттенков и без жалости.
Главное же, не считая пяти лет передышки, я вел очень одинокую жизнь.
Буду с вами откровенен, Пачо. Когда мы с вами познакомились, вы показались мне смешным персонажем, педантом и кретином, что называется, полным ничтожеством. Но, общаясь с вами, я оценил другие ваши стороны, узнал вас лучше и привязался к вам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70