— Помон, что ли? — спросил один из них и брезгливо поморщился. Бог знает, чего только не говорят невежды о нашей налигии.— Как видите. Мое имя Дин Дики, — как можно спокойнее ответил я, ибо Священный Алгоритм предписывает вам сохранять с непосвященными спокойствие и быть всегда учтивыми.— К кому?— Мисс Кэрол Синтакис.— А, это у которой брат смылся невесть куда. Ладно, подойдите к определителю.Я подошел к автомату и прижал пальцы к стеклу. Зажегся свет, щелкнули реле, и через несколько секунд на табло вспыхнули слова: «Дин Дики, полицейский монах при Первой Всеобщей Научной церкви».— Хорошо. Сейчас я вас запишу в книгу. Никак записывающий автомат не починят, приходится самим записывать. Что у нас сегодня?.. Двадцать седьмое октября тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года. Дин Дики к Кэрол Синтакис. Откройте багажник. Так. Ладно. Поезжайте.Мисс Кэрол Синтакис оказалась не маленькой, а высокой, почти с меня ростом. И нос был не длинный, не синеватый и не прозрачный. Если бы не печально-потухшие глаза, ее можно было бы назвать красивой. Я протянул ей руку ладонью кверху — знак подношения и знак просьбы, и она ответила мне тем же приветствием прихожан Первой Всеобщей.— Мисс Синтакис, я вас слушаю, рассказывайте, — сказал я девушке, когда мы вошли в небольшой, но очень опрятный домик.— Позвольте мне угостить вас чем-нибудь? Тонисок, чай, кофе?— Спасибо, но я вначале хотел бы выслушать ваш рассказ. Вам ведь тяжело и вы одиноки?— Да.Кэрол Синтакис подняла глаза и посмотрела на меня. Ее обезоруживающая честность, подавленность, я бы даже сказал, убитость кольнули меня в сердце.— Прошу вас, мисс Синтакис, рассказывайте. Мы сделаем все, что можем. Первая Всеобщая ни когда не оставляет своих прихожан в беде.— Да, да, я знаю, — с какой-то лихорадочной уверенностью почти выкрикнула девушка. — Кроме моей религии, у меня в жизни нет ничего. Я живу только в минуты погружения. Это моя жизнь. А в интервалах — какое-то скольжение серых теней по асфальту.«Может быть, иным религиям и приходится охотиться за душами, как газетам за подписчиками, — подумал я, — но к нам в налигию людей гонит сама жизнь. Как загонщики зверей…»— Что же случилось с вашим братом?— Он исчез.— Милая мисс Синтакис, расскажите мне, если вам не трудно, все по порядку. Когда и как исчез ваш брат?— Это случилось позавчера. Днем я позвонила домой и разговаривала с Мортимером. У него было прекрасное настроение, а вечером, когда я вернулась в наш ОП, его не было.— Он мог куда-нибудь уехать?— Не знаю… Нет, он не мог.— Почему вы так думаете? Вы в этом уверены?— Если бы он куда-нибудь уезжал, то оставил бы мне записку. Взял бы, наконец, свою зубную щетку, пижаму, хоть что-нибудь.— Вы уверены, что он написал бы вам? Какие у вас были отношения?— Когда-то очень близкие. Еще до смерти матери он уехал работать по контракту. Вначале писал часто. Мы вообще любили друг друга. Морт старше меня на два года и всегда относился ко мне с такой, знаете, снисходительностью старшего брата. А потом его письма стали постепенно изменяться…— В чем?— Как вам сказать, брат Дики… Как будто они были такими же, как и до этого. И все же чего-то не хватало. Не было, наверное, той теплоты, что раньше… А может быть, мне это только казалось. После смерти мамы, я чувствовала себя совсем-совсем одинокой. Я боялась ночей. Стоило мне погасить свет, и я оказывалась одна на гигантском поле, безбрежном асфальтовом поле. Куда только хватал глаз — везде тянулся ровный, серый асфальт. Меня охватывал ужас, я что-то беззвучно кричала и бежала, бежала, а везде был асфальт. Тогда мне начинало казаться, что я вовсе не бегу, а стою на месте. Вы простите меня, брат Дики, что я так много говорю. Я сама не знаю, что со мной творится… Я так редко разговариваю с людьми… Иногда бессонной ночью лежишь и думаешь: кого бы завтра ни увидела, с кем бы ни встретилась — буду говорить, говорить, говорить. А назавтра увидишь совсем пустые глаза, смотрящие куда-то сквозь тебя, и язык прилипает к гортани. Я иногда думаю, что у меня полон рот несказанных слов. Мертвых, нерожденных слов… — Девушка вдруг вздрогнула, замолчала и тихо добавила:— Простите…— Не извиняйтесь, мисс Синтакис, мы же члены одной семьи. Кому же излить душу, если не брату по Первой Всеобщей? — сказал я как можно нежнее. Сердце мое сжалось от жалости и сострадания. Я ощущал все ее беспредельное одиночество в холодном асфальтовом мире. Мне были понятны эти чувства.— Да, да! — воскликнула девушка. — Если бы не Первая Всеобщая, я бы не смогла жить. И дня не прожила бы.— Конечно, мисс Синтакис, да святятся имена отцов-программистов в веках. Скажите, а где именно работал ваш брат?— Он эмбриолог. После окончания университета долго не мог найти подходящую работу, а потом вот уехал.— А куда?— За границу. Адреса его я не знала. Он говорил, что это какое-то засекреченное место.— Но ведь письма от него приходили? На них были штемпели? А куда вы ему писали?— Да, конечно. Но штемпели были только местные. И писала я ему по местному почтовому адресу.— Скажите, мисс Синтакис… брат присылал вам деньги?— Да. Иначе как бы я могла жить здесь, в ОП? На свою зарплату я здесь даже собачьей конуры не смогла бы снять.— Значит, Мортимер зарабатывал там неплохо?— Точно не знаю, но, по-моему, даже очень неплохо.— А рассказывал он вам о своей работе за границей? Ну хоть что-нибудь?— Нет. Ни слова. Вначале я спрашивала, а потом перестала. Раз нельзя человеку рассказывать — значит нельзя. Думаю только, что работал он где-то на юге.— Почему?— Он вернулся очень загорелым. У нас так не загоришь, хоть целыми днями жарься на солнце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41