Анфилогов завидовал горным духам, которые свободно передвигаются в подземной и каменной среде, как рыбы в водной и птицы в воздушной стихии.
Великолепию не виделось конца, но уничтоженное было ужасно, все это напоминало живодерню. Однажды вечером, устало разбирая дневную добычу, а вернее, вяло ковыряясь в мокрой куче корундовых останков, профессор вдруг задумался о природе таланта этого парня, Крылова, которого он когда-то распознал, увидав у Фарида, как парень общается с друзами раухтопаза, будто с сидящими в клетке певчими птицами. Что он может против безобразия этой кучи отрубленных корундов? Способен ли, отделяя часть от целого, сделать снова живым то, что добытчик делает мертвым?
Это были тяжелые мысли в тяжелой голове, словно залитой доверху горячей водой. Анфилогов злился на Крылова за то, что о нем приходится думать в таком состоянии, когда горят все слизистые и в носу, истерзанном платочком с незабудками, все стоит тошнотворный подземный запах, который не удается ни высморкать, ни проглотить. Профессор все еще обманывал себя, будто всего лишь простужен. Между тем напарник тоже выглядел не лучшим образом: то и дело Коляна потряхивало, пасть его сделалась неестественно красной и напоминала, когда Колян зевал, какой-то чудовищный рыхлый цветок. Когда Колян сидел, отдыхая, свесив между колен набрякшие кисти, пальцы его подергивались сами по себе, словно играли гаммы. Однажды прямо в шахте его скрутила жесточайшая судорога: сведенный в комок, юн намертво застрял между двумя еловыми распорками, и Анфилогову пришлось рубить одну, мозжа отсыревшую, размякшую, как рыбье мясо, древесину. Когда распорка подалась и подломилась, сверху стреканули струйки каменной крошки, и свод над головами хитников сместился с медленным скрежетом, будто опустился, чтоб опорожниться, кузов самосвала. Анфилогов, торопясь, еле вывалил Коляна на траву, сильно потравленную едкой подземной водой. Судорога оказалась крепкой, будто арматура. Анфилогов еле размял сведенные мышцы, в то время как Колян задыхался и скалился кровянистым железом на крестообразные еловые верхушки. При первом улучшении бросив страдальца, Анфилогов спрыгнул к шахте: свод набух, но плиты, вылезшие косо, каким-то образом заклинили друг друга; под ногами еще дымились пылью доломитовые огрызки, среди них прекрасный образец с рубиновым огнем внутри, который Анфилогов пнул.
В тот день, ознаменованный цветением проснувшейся черемухи, выбросившей пушистые, как снег, горчайшим ароматом наполненные кисти, напарники больше не работали. Нагрели воды, помылись над рекой, яростно жамкая волосы, от которых оставались на головах какие-то намыленные сопли. После, отдыхая у прозрачного дневного костерка, Колян захотел поговорить.
– Как думаешь, Василий Петрович, сколько у меня денег теперь? – спросил он, щурясь в молочное небо с темнотами едва заметных серебристых облаков.
– Примерно восемьсот тысяч долларов, – сухо отозвался профессор, весьма преуменьшая цифру.
– Я вот все думаю, что мне с ними делать, когда вернемся? – медленно проговорил Колян, моргая розовыми глазками, похожими на язвы.
– Купишь иномарку, квартиру хорошую в центре, гараж, – стал перечислять профессор, раздосадованный необходимостью озвучивать мечты этого идиота. – Остальное положишь в банк и будешь жить на процент.
– Нет, Василий Петрович, не выйдет, – Колян со вздохом перевернулся на спину, подставляя бледному солнцу тощий живот с растянутой щелкой дряблого пупка. – Иномарку, какую я хочу, братки отберут через неделю. Стукнутся и предъявят, что я им за фару полжизни должен. Если брать квартиру где-нибудь на Вознесенской Горке, там соседи будут крутые. Как я с ними рядом? Кто я перед ними такой? Я и галстука-то повязать не умею, с обслугой не знаю, как разговаривать. Запрезирают и заклюют.
– Так заводи себе автосервис, сам становись крутым! – раздраженно воскликнул профессор, весь в коричневых и алых звездах от расчесанных укусов. Он яростно натирался едкой финской мазью, стараясь не драть ногтями плотные белые пуговицы, оставляемые на коже крошечными мошками. Резкий, вибрирующий ветерок с реки, единственно спасавший от жгучего гнуса, то налетал, то пропадал совсем, словно ложился на землю ничком.
Я не так мечтал, Василий Петрович, – помолчав, проговорил Колян. – Я с детства воображал, как буду богатым. Лежу, бывало, на бабкиной койке, перина на мне тяжелая, будто медведь, а я представляю: вот будет у меня драгоценный камень. Вынул его из кармана, и сразу – будто Президент! Почему нельзя быть богатым просто для себя? Так нет: банки, проценты, акции-облигации, контрольные пакеты, службы безопасности, костюмы с галстуками и белыми рубашками… Политикам отстегивай на выборы! Будто тебя с твоими деньгами втягивает что-то и крутит… Не понимаю я этого и не люблю.
– Ну хорошо, – терпеливо, глядя себе под ноги на крепкие, похожие на шахматные пешки местные цветочки, произнес Анфилогов. – Если камень у тебя в кармане, значит, ты его не продаешь. А жить на что, хлеб, бензин покупать?
– Так технику подержанную ремонтировать! – радостно выпалил Колян, удивленный, что профессор не понимает очевидных вещей.
– Тогда зачем тебе богатство? – усмехнулся Анфилогов, завинчивая липкий тюбик с мазью и между делом замечая, что пальцы у него тоже дергаются сами по себе, будто перестригают натянутые между ними невидимые ниточки. – Ты и так с этого живешь. В основном, не считая того, что я тебе плачу.
– Чтобы себя уважать! – ответил Колян голосом дрожащим и сердитым, приподнимаясь на локте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171