Он пытался улыбнуться им и помахать рукой. Но руки он не смог поднять, а чтобы улыбнуться, надо было глубже вздохнуть. Василий Игнатьевич попытался и сразу потерял сознание — ему показалось, что от пронзившей грудь резкой, очень сильной боли.
В ближайшие полчаса он несколько раз то терял сознание, то снова понимал происходящее. Он чувствовал, что его несут на его собственной шинели. Он видел серую каменную стену и понимал, что его заносят в какой-го одиноко стоящий дом. Кажется, он краем глаза видел этот большой дом, в стороне от дороги. Как раз к нему подъезжал большой автомобиль.
Кто-то о чем-то быстро говорил по-испански. Совсем рядом, но в стороне, фыркал автомобиль. Потом Василия Игнатьевича переложили на кровать, и мир в очередной раз захлопнулся.
Из небытия его вырвал мерзкий запах, проникающий в ноздри, казалось, до самого мозга. Василий Игнатьевич жадно дышал, и в этот момент ему на рот и нос упал ком ваты, и он, втягивая странно пахнущий, ставший вязким и душным воздух, опять ушел куда-то, но уже совсем по-другому.
ГЛАВА 4
Тишина благодатного юга
А когда Василий Игнатьевич пришел в себя снова, он уже мог вдыхать воздух — и даже глубоко. А вся грудь у него была замотана бинтами крест-накрест. И был он так слаб, что не мог сесть… и даже просто поднять руку.
Но мир больше не схлопывался, и спустя какое-то время Василий Игнатьевич почувствовал, что сильно хочет есть.
А возле кровати сидела совершенно незнакомая полная женщина лет сорока, в черном, со скорбным лицом. Дама улыбнулась, склонилась, спрашивая, как он себя чувствует. Вопрос был дурацкий — он еще и сам не знал, как себя чувствует. Вот что хорошо — получилось улыбнуться, пожать плечами и притом не потерять сознание.
Дама выплыла из комнаты, и вскоре на ее месте возник плотно сложенный мужчина средних лет. Приятное, мягкое лицо человека, живущего не только в мире песет, обедов и растущих цен на петрушку. Лицо, сформированное чтением философов, созерцанием картин, звуков музыки, общением с неглупыми людьми.
Михель Мендоза, землевладелец, когда-то и алькальд. Медленная, четкая речь и наблюдение за собеседником, раз уж собеседник — иностранец.
Это дом семьи Мендоза. Этот дом построили очень давно, предки семьи, и он не переходил в другие руки. Это он подчеркнул дважды, явно гордясь родовым гнездом. Всякий офицер из армии каудильо здесь — дома. А раненый офицер будет лежать в его доме, пока это будет нужно.
Дом и поместье разгромлены, все их предприятия стоят, и доходы у них не те, что раньше. Почти все члены семьи погибли, а прислуга разбежалась или ушла воевать. Поэтому постоянной сиделки у него, у Базилио, не будет, но прислуга будет часто заходить. Сам он, Михель Мендоза, всегда к услугам господина офицера, и визиты врача он обеспечит.
Василий Игнатьевич пытался благодарить… голос звучал и тихо, и как-то нехорошо. Прямо скажем, голос звучал жалко. Оставалось улыбаться, делать жесты рукой, пока ему представлялись остальные: Мария Бермудес, экономка; две служаночки — просто деревенские девчонки, имена которых Василий моментально забыл; и Инесса Мендоза, племянница Михеля. Экономка и была та женщина в черном, улыбчивая и шумная. А Инесса была тоненькая, гибкая, и в ее тонком нервном лице, в черных блестящих глазах плескалось то же нечто, что и у хозяина дома, — привычка жить в мире сложных, не только бытовых явлений.
Странно, что при виде девушки что-то словно толкнуло Василия, и сердце его сильно стукнуло. Что было скорее неприятно — Василий Игнатьевич привык считать себя неподверженным таким внезапным толчкам. Это было давно, в юности, в совсем другой стране и в другой жизни. Да и вообще — Испания, чужой, аристократичный дом с традициями… Все это он прекрасно помнил.
И еще Василию показалось, что он физически ощущает взгляды девушки, совсем не пылкие, спокойные, но как будто имевшие вес и прикасавшиеся к его лицу, как солнечные лучики или как тепло от бликов огня.
Девушка улыбалась — мягко, приветливо, и голос был такой же — тихий, мягкий. В ее голосе, в позе, выражении лица проявлялся явный интерес — этот русский попал сюда из такой невероятной дали — и откровенное сочувствие к раненому офицеру.
В какой степени? Чем был этот интерес? Чтобы думать всерьез, Василий был чересчур слаб. Психологическая вспышка, напряжение расточили небольшой запас его энергии. Скоро он спал, и ему, впервые за девять лет, приснилась мама. Во сне он плыл по озеру Глубокому, собирался шторм, и лодка только-только успевала стукнуться о скрипучие доски причала, а на берегу стояла мама в белом платье и белой косынке.
И была странная мысль: если ему лет двенадцать и если он плывет по Глубокому, значит, он дома, и мама жива, и это все вовсе не сон? Наверное, сон — это все, что случилось потом. Василий Игнатьевич не помнил, что именно потом с ним случилось, но был уверен, что это что-то нехорошее.
А утром Василий Игнатьевич уже не очнулся… он уже проснулся в большом и незнакомом доме. Приходила Мария, кормила его и поила, рассказывала о Семье. Именно так, с большой буквы!
Каких-нибудь пять лет назад в этом двухэтажном, старинной постройки доме каждый год на Рождество и Пасху собиралась Семья. Большая, дружная Семья, чей предок построил дом в конце XVIII столетия. Мендоза были работящи, набожны, одарены талантами и упорно процветали, словно назло речам о лености и нелюбви к труду южан.
К тридцатым годам в доме постоянно жила только старая хозяйка, Мария Мендоза, с целой толпой слуг, прихлебателей и приживалок. Земля и дом были ее, и всех слабых и нуждавшихся в защите членов Семьи полагалось немедленно отправлять на ее попечение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169