Со мной считались, мое мнение спрашивали на совещания
х, на мои статьи ссылались, цитировали их с указанием страницы. Здесь же, в
этом новом мире, я стал рядовым, со званием «больной», без имени и без отче
ства. У меня оказалось начальство, строгое, чаще недовольное, склонное вы
говор делать за каждую мелкую провинность, ворчливое начальство по имен
и «сестры». Ворчало оно потому, вероятно, что работа была грязная, а зарпла
та мизерная, единственное достоинство было в возможности помыкать нами
Ц «больными» то есть. Мы льстили сестрам, мы подлаживались к ним, мы вынуж
дены были изучать их достоинства и недостатки. Мы знали, которая застави
т ждать полчаса, а какая удовлетворится десятью минутами, какая колет ле
гко, а после которой полчаса будешь охать, какая гордо промолчит на твою п
росьбу, а какая еще и обругает унизительно. Ничего не поделаешь, в такую ка
тегорию я записался: больной Ц личность зависимая, беспомощная, вроде р
ебенка-несмышленыша. При взрослых чужих, не при родителях. Над сестрами ж
е, где-то очень высоко, витали еще врачи, существа изрекающие и непререкае
мые. Они определяли судьбу и режим. Спорить с ними разрешалось, но не имел
о смысла, потому что они знали обо мне нечто таинственное на латинской аб
ракадабре из совершенно секретной папки по имени «история болезни».
Хотя предполагалось, что я ничего не делаю, полеживаю себе, но у меня накап
ливались обязанности, довольно многочисленные, назывались они «анализ
ы» и «процедуры». Я должен был сдавать кровь и всякое такое прочее через д
ень, кроме того, ходить на рентген, просвечивание, ультразвук, томографию,
осмотры, консультации, естественно, всякий раз посидеть в очереди часок,
должен был еще обогреваться, облучаться, класть компрессы, менять перевя
зки… мало ли что еще. Так что, в общем, я был занят делом с раннего утра и до в
ечера, и наивные мои планы начать «труд», лежа на больничной койке, рассып
ались прахом.
Кроме того, я же не один был в палате. У меня были соседи Ц четверо, и не мог
у пожаловаться, не склочники, люди как люди, такие же больные. Один из них, ш
офер в прежней здоровой жизни, очень любил поговорить, а рассказывал он в
основном, как он добыл, увел, унес, реже вырастил или выловил и так превкус
но приготовил карасей, или поросеночка, или горячие блины с ледяной смет
аной из погреба, или солененькие огурчики с травами. На фоне жидкой овсян
ой каши, которую нам давали в обед, это звучало увлекательно. «Поллитрово
чку бы к такой закуси», Ц вторил его сосед, вспоминая, где, как и когда он п
рихватил заманчивую дозу. Третий не был ни обжорой, ни пьяницей, зато он пр
инадлежал к категории истовых пациентов: не скупясь на подробности, он м
ногословно докладывал обо всех своих физиологических отправлениях и п
остоянно жаловался, что его плохо лечат: мало дают лекарств, инъекций и пр
оцедур; у сестер выпрашивал лишнюю таблетку и к другим врачам ходил сове
товаться, надеясь уличить в противоречии. Уличал, конечно. Четвертый же б
ыл молчаливым и самым культурным, и он (горе мое!) не выключал радио ни на ми
нуту с семи утра и до отбоя.
Какая там научная работа!
Потом, как и обещали, мне сделали операцию, легкую, с точки зрения медицины
, под местным наркозом. Так что острой боли я не чувствовал, только ощущал,
как скребут что-то, тянут, тычут, да слышал реплики хирурга: «Ассистента м
не, не управлюсь же. Да где же ассистент? Глубже возьму на всякий случай. Да
держите же ему руки и ноги…»
И прочее в таком духе.
И снова были анализы-анализы-анализы и процедуры-процедуры. Но в общем м
не становилось все хуже и хуже. Пришел я в больницу на своих ногах, а тепер
ь с койки сползал еле-еле. Какие там научные теории? Ни о чем я не думал. Дре
мать хотелось только… и теперь даже не очень мешали разговоры о поросено
чке с хреном и злодеях-медиках, которые экономят рецепты с печатью для «с
воих» больных. Даже и визиты родных раздражали. У жены такой растерянный
вид, а у детей Ц нетерпеливый. Ну и пусть уходят в свою живую жизнь!
Ничего не помогало мне. Казалось, сидит в теле кто-то упрямый и злонамерен
ный, выхолащивает лекарства, пакостит наперекор врачам.
Снова назначили меня на операцию, на каталке перевезли в другую комнату
с грозным названием «реанимация», что означает «оживление». На самом дел
е там не оживляют, просто держат серьезных больных перед операцией и пос
ле для лучшего наблюдения. Там уж дежурство врачей круглосуточно, и сест
ру не надо разыскивать по всему этажу.
В пятницу меня туда перекатили, операцию назначили на понедельник, а вот
в ночь под воскресенье стало мне худо, совсем худо.
Очень тошно было. Тошнило, как с перепоя, и желудок все давил вверх, будто в
ыбросить что-то хотел, но не выбрасывал, только дышать мешал. Единственно
е занятие осталось мне на этом свете Ц дышать: воздух всасывать и выталк
ивать. Но это была тяжелая работа, она требовала напряжения и то не получа
лась как следует: собравшись с силами, надышу-надышу-надышу поспешно, пот
ом отдыхаю, дух перевожу, снова сил набираюсь.
Ц Чейн-Стоксовское, Ц услышал я голос врача.
Ц Агония? Ц переспросила сестра. И добавила: Ц Пульс как ниточка.
Ц Камфору! И скорее! Ц распорядился врач.
Я эти слова слышал, но не очень понимал, я был сосредоточенно погружен в пр
оцесс дыхания. И не видел ничего. Мутное стекло стояло перед глазами, серо
вато-зеленое, цвета вылинявшей гимнастерки. Противно было смотреть в эт
у зеленую муть, я закрыл глаза.
И увидел:
Девушку, очень юную, ясноглазую, с румяными от мороза, по-детски налитыми
щечками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89