Свои бакенбарды и усы он опекал, как влюбленный в природу садовник опекает грядки и клумбы. Но влюблен Вячеслав был не в растительность – садовую или свою собственную, – а, как и мой Алеша, в прекрасный пол, на данном же этапе – в Леру, старше которой был с виду лет на пять.Мне, честно говоря, с юности казалось, что бакенбарды следует заслужить, что на них имеют право выдающиеся художники и поэты.– Приглашает меня в кино, – прильнув к моей подушке, словно мои мужчины, но более мягко и нежно, прошептала Лера. – Я боюсь.– А ведь звонков своих многочисленных почитателей ты не боишься!– Они звонят из нашего города… как и мама. Это далеко. Оттуда они не дотянутся. А он… совсем рядом.– И хорошо!– А если в темноте вдруг полезет ко мне… обниматься и целоваться?– Ну и целуйся. И обнимайся… Что такого?– Да-а? – изумилась она, воспринимая мой совет как очень авторитетный. – А если потом домой пригласит? Он намекнул… Как отвертеться?– Зачем отворачиваться? Что тут особенного?– А если вдруг…– Ну, таких советов я давать не могу. Но вообще-то настает время, когда…– Вы так думаете?Я могла бы сказать: «Советую тебе как мать…» Но советы матери для нее, я заметила, не были убедительны. И я сказала:– Советую тебе как женщина.Она опять изумленно вперилась в меня.Вячеслав был мне неприятен. Не своими уложенными усами и даже не претенциозными, будто не по праву принадлежащими ему бакенбардами, которые, я приметила, производили на Леру впечатление (интеллигентность и обаяние все же хитроумно уживались в ней иногда с наивной провинциальностью). Вячеслав был неприятен мне, думаю, потому, что он претендовал на обреченную больную. Однако за это же я была и благодарна ему.– Должна же ты когда-то начать? – сказала я, потому что времени откладывать у нее не было.Мать навещала Леру только междугородними звонками.– У нее новый муж. Молодой… Его одного оставлять опасно, – пояснила мне Лера.Она не осуждала мать. Как не осуждала вообще никого. И стремилась сама, по возможности, исправлять чужие промахи и прегрешения. Приносила мне лекарства, которые, случалось, забывали приносить сестры. Помогала усаживаться на постель, переворачивала меня. Напоминала, что мне пора в туалет, отводила туда и приводила обратно.Лера была обречена саркомой на скоротечность беды. Но и скорое течение бывает разным. Неотвратимость иезуитски сочеталась в ней с неизвестностью… Она могла ходить, слегка припадая на больную ногу и, повторюсь, даже этим придавая себе дополнительное кокетливое очарование.Мой срок был растянут на более долгое время. Но передвигаться, в отличие от Леры, я почти не могла. В онкологии, как во всякой экстремальности, много загадочностей и нелогичностей.Саркома торопливей, прожорливей рака… И если бы не метастазы в легких, моя злокачественная беда вообще могла быть устранена… разумеется, вместе с ногой. Но в таком спасении я не нуждалась.– Ты похожа на мать? – спросила я Леру.– Говорят, поразительно.– Тогда опасно не его одного оставлять, а ее одну отпускать.– Может быть… Давайте я вас переверну со спины на здоровую ногу. – И как обычно, не дожидаясь моего разрешения, стала переворачивать.– Спасибо…– Пожалуйста.Она не восклицала, впадая в скромность: «Ах, что вы? Что вы?!» Лера во всем была до неестественности естественна.
Двое моих мужчин – муж и младший сын – навещали меня поздними вечерами. Это было разрешено, поскольку главный врач «любил музыкальную классику». В часы официальных дневных посещений муж находился еще в своем научно-исследовательском институте. Хотя что-либо исследовать до возвращения Бенциона Борисовича (да еще научно!) он, согласно своим заверениям, был не в силах… Виктор же посещал какие-то курсы начинающих бизнесменов, которые, по его словам, призваны были изменить в будущем лицо государства. И сделать страну, как ему объяснили, «страной с привлекательным лицом». Не просто с человеческим (человеческое лицо может быть разным!), а именно с привлекательным. Ну а старший сын мой помышлял не о привлекательности всего отечества, а исключительно – Леры. Из всех коленок – больных и здоровых – его, я понимала, волновали только ее коленки.Душа же Гертруды, натрудившись на домашней ниве, не пропустила ни единого посещения. Как и «домашнее питание» в ее аккуратных алюминиевых кастрюльках.Но однажды она явилась ко мне в одиночестве.– Где Алеша? – привычно забеспокоилась я.– А где ваша соседка?– Лера?– Она… – Гертруда огляделась по сторонам, будто остерегаясь заговора.Как раз в тот день Лера, которой был предоставлен «свободный режим», отправилась со студентом-практикантом в кино. Ни режим, ни что остальное для нее уже не имело значения. «Видишь, стало быть, нет оснований тревожиться…» – не раз повторяла я. «Ложь во спасение», может, и не спасала, но облегчала.– Значит, она не так уж больна? – предположила Гертруда всерьез.– Да, Лера больна не так… – ответила я закодированной фразой.– Ушла в кино? Из онкологического отделения! – продолжала недоумевать Гертруда.– Она ведь так молода…– Вот, вот. Молода! И, можно сказать, смазлива.– Очаровательна, – поправила я.– Алеша, к несчастью, тоже так думает. И влюбился в нее!– Влюбился? Алеша?– Как безумный! Представьте себе… И это моя вина. Вы же доверили мне… Не доглядела!Ей казалось, что можно «доглядеть» за любовью.– Как безумный? Откуда известно, что он потерял рассудок.Она вновь таинственно огляделась:– Полночи рассказывал мне. По секрету (абсолютнейшему секрету!). И плакал… вот на этом плече. Как ребенок.– Он и есть ребенок, – неискренне произнесла я.Она предавала моего сына… Пусть в разговоре с его матерью, но все равно выдавала его секреты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14