пастухом“, а однокурсницы – „женихом“. Они затаенно ждали, на кого же падет мой выбор.Так прошло около трех лет.– И дальше не торопись, – сказала тетя Зина. – Синонимом торопливости в этой сфере является легкомыслие.– Но они больше не могут ждать! Им интересно…– На кого падет выбор? Ну да, ведь нынче в моде спортивная лотерея: розыгрыши и выигрыши!– Какой же я… выигрыш?– Ты?! Посмотри на себя!Я взглянул в зеркало. О том, что я увидел, расскажу после.– И как раз в этом , Митенька, проще всего наломать дров! – уверяла меня тетя Зина. – Прости за непоэтичность сравнения. Ты знаешь, какие у меня есть… примеры. Я ведь не из ханжеских соображений.Люди нередко отчаянней всего отрицают присутствие в себе именно тех качеств, которые их более всего характеризуют. Но тетя Зина действительно не ханжа! А примеры легкомыслия ей известны. Не собственного, конечно. Нет, чужая «легкость» тяжестью обрушилась на всю ее жизнь. * * * Тетя Зина с осуждением относится к женщинам. Не ко всем, разумеется (она уважает Жанну д'Арк и Веру Засулич: они вели себя по-мужски!). Но остальные… В семейных конфликтах она чаще всего винит жен.– Судьба отомстила мне за это! – говорит тетя Зина. – Она начисто избавила меня от конфликтов подобного рода. А заодно от женских радостей. Чтобы принадлежать той любви, надо уметь хоть немного принадлежать себе самой. У меня на это не было времени. Но когда-то…Она не договаривает эту фразу, открывая простор моему молодому воображению.– Нет, в ханжестве меня упрекнуть нельзя!Тетя Зина воспоминательно закатывает глаза.А я начинаю мысленно ревновать ее к прошлому: мы не привыкли делить друг друга ни с кем! Хотя тут я не соблюдаю законов полного равноправия… И об этом рано или поздно обязан буду сознаться своему дневнику. * * * Чаще всего мы относимся к людям так, как они относятся к нам. Мы склонны не то чтобы прощать, а просто не замечать несправедливости человека по отношению к другим, если к нам он благосклонен и справедлив.В многолетних несогласиях между тетей Зиной и другими женщинами нашей семьи я нахожусь на стороне тети. Я занял оборону на ее стороне, даже не вникая в детали…– Не принимай все чересчур близко к сердцу, – просит меня тетя Зина. – Пусть это останется моим несчастьем. Относись к событиям иронично. Они ведь имеют особенность не только наваливаться на нас, но и освобождать от себя, уходить… Даже навсегда исчезать!Тетя Зина просит вбирать в себя чувство юмора, будто его можно вдохнуть во время гимнастики или проглотить с витаминной таблеткой. Ей не хочется, чтоб племянник страдал. И я иронизирую. Насколько могу… Это нелегкое дело.Делиться несчастьями тетя Зина со мною не хочет. Но я же мужчина – и должен облегчить ее «перегруженную» женскую долю.Писать о печальном… весело, с чувством юмора, к которому призывает тетя, пока что не получается: «иронист» я еще неопытный, начинающий. * * * Тетя Зина не седеет… Отмечать, что она и не лысеет, мне кажется, ни к чему: женщинам это несвойственно. Тяжелые, рыжие, прочно обузданные шпильками волосы напоминают по форме перевернутый вверх дном медный сосуд. Они бросают отсвет на лицо, шею, руки. Все у тети Зины рыжеватое и с родинками, обманно, до сей поры обещающими ей личное счастье.У нее есть мое, почти детское благоденствие: в юную пору меньше претензий, условностей, мешающих жить, еще нет усталости, все стремящейся драматизировать (кажется, это мысль!). Тетя разделяет также общую радость, которую испытывают читатели библиотеки, но личной радости у нее нет.Передо мной, перед газовой конфоркой и перед участниками читательских конференций она стоит, как на кафедре, – прямо, с честным намерением вразумлять, «принадлежать без остатка» всем другим и не вспоминать о себе.Я от нее почти ничего и почти никогда не скрываю. Поэтому сегодня, перед тем как лечь спать, сказал, что влюблен в Любу Калашникову. И женился бы на ней сию же секунду.Я сообщил об этом тете Зине с опозданием всего на три года.Облегчил душу чистосердечным признанием!Про меня в институте говорят, перефразируя великого писателя: «Двадцать семь и один», а я бы мог сказать про Любу и других девушек нашей группы: «Двадцать шесть и одна» – точно, как у великого!Три года я скрывал ото всех, а иногда и от самого себя то, что случилось.Но сегодня утром в институте Люба Калашникова подошла ко мне и сказала:– Санаев, или перестань так смотреть на меня, или произнеси что-нибудь. Я боюсь, ты взорвешься!И я произнес фразу, которую заучивал и репетировал в течение трех лет:– Я люблю тебя.– Ну вот. Стало легче.Я почти никогда и почти ничего не скрываю от тети Зины. И поведал о минутном разговоре, помнить который буду до своей последней минуты.– Всем так кажется, – сказала тетя. – Но в твоей жизни будет столько подобных минут!– Не будет, – возразил я.– «Буксир „Тетя Зина“ вел тебя за собой, Митенька, минуя опасные течения и скрытые мели. Но все же на одну из них ты, миленький, сел. Я не позволю себе оскорблять твое первое чувство. Но первое никогда не бывает последним! Я обязана предупредить. Удержать… Тем более тебя: ты же красавец!Я уже писал, что у тети свое видение мира.Теперь самое время сказать, что я сам вижу в зеркале, когда, допустим, бреюсь по утрам или завязываю галстук. Подростковая нескладность, непропорциональность, боюсь, остались со мной навсегда: длинные руки, большая круглая голова с такими же медными волосами, как у тетя Зины, в которые не прорубишься ни одним, даже металлическим гребешком. И светло-рыжие ресницы, которых фактически не видно, и потому можно считать, что они отсутствуют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13