Но в юную ведаем... Не потому, что эта жизнь несложна, примитивна, а потому, что вся у нас на виду.
Я знала, что мой сын бесшабашно добр. Раздавать направо-налево все, чем он обладал, было едва ли не главной приметой характера. Лидуся тоже заметила это свойство -- и начала его вытравлять. Если Валерий предлагал кому-нибудь во дворе покататься на своем двухколесном велосипеде, она говорила: "Ты еще сам не накатался!" И Валерию приходилось до изнеможения крутить педали... Если он пересказывал содержание фильма, который увидел по телевизору, она останавливала: "Пусть сами посмотрят!" Даже впечатлениями она не разрешала ему делиться... Все, что принадлежало моему сыну, отныне как бы принадлежало и ей. А стало быть, никому больше принадлежать не имело права. Никому...
Валерий не умел испытывать полную радость от книжки, пока не добивался, чтоб ее прочитали другие.
-- Если ты один будешь знать эти стихи, тебя похвалят, -- обучала его Лидуся. -- А если все их выучат наизусть, за что же тебя хвалить?
Но Валерий продолжал превращать личное достояние в общественное. Завернуть, спрятать... Нет, этого он сделать не мог!
Но робот лежал в его шкафчике, лежал на боку, как бы лишившись всех своих повелительно-самонадеянных качеств. И я обязана была осведомиться:
-- Зачем ты его сюда положил?
-- Он его сюда не клал, -- ответила Лидуся.
И все ей поверили... Дальнейшие дознания были бессмысленны.
Лидуся обучалась музыке в домашних условиях: ее мама была пианисткой-аккомпаниатором. Поэтому и в условиях детского сада ей разрешалось оставаться наедине с роялем в "музыкальной комнате". Потом в комнате начали оставаться трое: Лидуся, рояль и мой сын.
Валерий принадлежал ей -- и ему, стало быть, слух отказывать не смел, а голос его должен был выделяться до такой степени, чтобы Валерия сделали запевалой. Сама Лидуся была запевалой не только в области музыки: ее инициативы, не успевшие быть коллективно обдуманными и обсужденными, тем не менее единодушно подхватывались. Мальчики надеялись заслужить хотя бы ее благодарность, а девочки попросту боялись Лидусю. Она принимала поклонение одних и даже боязнь других, не понимая еще, что страх ни с чем хорошим не сочетается.
Лидуся использовала уединения в "музыкальной комнате" и для воспитательных целей: она наставляла там моего сына на путь, который считала истинным.
Один раз, разыскивая Валерия, я бесшумно приоткрыла дверь, замаскированную портьерами изнутри. И услышала:
-- Когда все станут добрыми, тогда и ты становись. А то в дураках окажешься: кругом недобрые ходят, а ты один добрый. Они затолкают тебя!
-- Почему? Есть и другие... -- с безвольностью влюбленного возразил мой сын.
-- Вас таких... все равно меньше!
-- Но ведь и ты добрая.
-- К кому надо! Вот к тебе...
-- Спасибо, Лидуся.
-- Если все раздавать, голым останешься. Это очень умный человек сказал. Ученый! Он из нашего подъезда... Ты его видел. (Мы жили с Назаркиными в одном доме). Еще он сказал однажды: "Если шахматист начнет раздаривать свои мысли и планы, он никогда чемпионом не станет. А тот, с которым будет делиться... тот победит!" Подумай над этими словами. Я тебе очень советую. Привык раздавать!
-- Подумаю.
-- Дай слово, что подумаешь.
-- Даю
-- Скажи: "Даю честное слово!"
-- Даю честное.
-- Тогда верю...
Лидусе было в то время шесть лет.
Я не раздвинула портьеры, скрывавшие изнутри дверь "музыкальной комнаты". И удалилась на цыпочках.
Беседы у рояля продолжались... Всякий раз мне мучительно хотелось подслушать. Но попадись с поличным, я бы унизилась, а значение бесед возле рояля возвысилось бы необычайно.
Однажды, в конце дня, я ненадолго отлучилась из детского сада. А когда вернулась, увидела возле порога Пашулю. Его лицо постоянно выражало неудовлетворенность. Не собой, а тем, что происходило вокруг.
Пашуля все делал съежившись -- так он стоял, сидел и передвигался. Как будто выжидательно ощеривался: не заметят, не поймут, не оценят! На каждом лице что-нибудь выделяется: глаза, или подбородок, или рот. У Пашули выпирал нос. Вынюхивающе вздернутый, он, казалось, определял на запах отношение к нему окружающих, их настроения, которые могли отразиться на Пашулиной судьбе.
Я не любила, когда детей называли уменьшительными именами: Лидуся, Пашуля, Сонечка... Но с этими сладкозвучными уменьшениями они к нам являлись из дома. А известно, что конфликт между семьей и детским садом, как и между семьей и школой, чреват горестными последствиями.
-- Ты чего здесь? -- спросила я.
-- Всех разобрали... А меня -- нет.
Голос Пашули выразил острый упрек в адрес его замешкавшихся где-то родителей.
-- А Валерий? Ты не видел его?
Пашуля набрал в нос изрядное количество воздуха и, что-то таким образом оценив, ответил:
-- Он домой ушел!
-- Давно?
Пашуля опять набрал в нос порцию окружавшей его среды.
-- Давно.
-- Один ушел?
-- Да, один. Сказал: "Буду ждать маму дома!"
Я, не заходя в детский сад, где еще убиралась нянечка, заспешила через дорогу.
Но Валерия дома не оказалось. И сразу же холодок ужаса заструился внутри.
Как-то собравшись на ежегодные воспоминания о невозвратной юности, мои бывшие одноклассницы завели спор о том, что на свете ужасней всего: предательство близкого человека, или одиночество, или кровоизлияние в мозг?... Я сказала то, что было для меня неоспоримо: "Потерять сына!"
Сказала не "ребенка", а именно "сына", потому что у меня был Валерий. Я могла бы подумать и о кровоизлиянии, от которого, будто срубленное кем-то незримым молодое, здоровое дерево, рухнул средь бела дня на землю мой муж... Но сказала: "Потерять сына!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17