-- Не пора ли уж вам, Владимир Егорович, решить эту проблему? И избавить людей от волнений! До меня дошло, что этому Тимофею предстоит дальняя, некомфортабельная командировка... Зачем же ему таскать в себе мину? Если мы с вами служители медицины, можем ее обезвредить!
Было похоже, что он, не имевший никакого отношения к хирургии, собирается мне ассистировать.
"Мы с вами, служители медицины..." Эта фраза объединяла нас всех -- и тех, кто лечил, и тех, кто администрировал, и тех, кто дежурил в гардеробе, никому не давая выделяться. Все служили одному общему делу -- и в своих усилиях и заслугах были как бы равны.
"Почему он торопит, настаивает? -- не мог понять я. -- Сколько предстоит других операций! Они же его не тревожат..."
-- Вы всегда считаете, -- продолжал Семен Павлович, -- что риск --благородное дело. Не так ли?
-- Если он неизбежен. Только в этом единственном случае.
-- Согласен, оговорился... Какой же тут риск? Мы-то с вами знаем, что его нет.
Манеру говорить Семен Павлович усвоил профессорски вальяжную, хотя не был даже кандидатом наук. Добротный, словно пропитанный высококачественными маслами голос задавал вопросы, демократично приглашал к размышлениям. Глубокое самоуважение не позволяло Семену Павловичу срываться и понукать. И хоть к тому времени наши отношения с ним подошли до границы взрывоопасной зоны, по разговору это угадать было трудно.
-- На столе, под стеклом, были разложены фотографии жены и сына в таком количестве, что это смахивало на рекламную витрину фотомастера. Широко было известно, что у главврача дома все в полном порядке: никаких историй и слухов.
Сдержанно, ослабленный каким-то особым устройством, зазвонил телефон. По голосу Семена Павловича я понял: звонили оттуда, где все было "в полном порядке".
-- Молодец, сын! -- переполненный отцовской гордостью, сказал в трубку Семен Павлович. -- Так держать, дорогой!...
Несколько мгновений он отходил от благостной удовлетворенности, возвращался к больничному непокою.
-- Сын готовится к поступлению в технологический институт. Занимается так, будто предстоит защищать диссертацию. Сам, без всяких родительских инъекций! Но вернемся к другому сыну... Я знаю, что вас тревожит. Однако поднимать шум по поводу давнего шума в сердце? Кто из нас в детстве не шумел? Сейчас-то есть отклонения?
-- Не нахожу. Но сердце -- загадочный механизм, его действия порою непредсказуемы.
-- А разве предсказуемы приступы аппендицита? Что, если они настигнут в лесу? Или где-нибудь в другом месте, за сотни километров от города? Как тогда поведет себя сердце? Мы с вами, служители медицины, должны поразмыслить... И избавить этого Тимофея от трагических неожиданностей, а заодно-- от болей и тошнот. Он воскреснет!
Воскреснуть Тимоша уже не мог.
Марии Георгиевны на кладбище не было. Ее не могло быть... Если она и передвигалась, дышала, то все равно жизнь ее кончилась.
Я впервые увидел, что лицом Тимоша был в отца. Но похожие черты еще не делают людей похожими. К его великанскому добродушию хотелось припасть, а от отца хотелось отпрянуть. Я и отпрянул, когда он подошел ко мне.
-- Это вам не пройдет! -- сказал он.
-- Я понимаю.
-- Вам еще предстоит понять... и узнать меня!
В его словах не было скорби, отчаяния, а были разгневанное самолюбие, униженная гордыня: с ним этого не должно было случиться. Ни при каких обстоятельствах!
-- Его отец требует комиссии! -- сообщил через несколько дней главный врач как бы с позиций моего союзника или защитника.
-- Я не думаю об его отце.
-- А о ком же вы думаете? Я не ответил.
-- А знаете, кто его отец? Ректор технологического института!
-- Меня больше волнует, что с его матерью. Главный врач пренебрежительно отмахнулся:
-- Они давно развелись.
Мария Георгиевна уже не была женой ректора -- и ее горе Семена Павловича не тревожило.
Вообще не страдание вызывало его сострадание... Он сочувствовал не тому, кто нуждался в сочувствии, а тому, в ком нуждался сам.
И вдруг халат показался мне тесным -- я рванул его так, что сзади разлетелись тесемки. Белая шапочка показалась тяжелой -- и я сдернул ее с головы.
-- Какого института он ректор?
-- Технологического.
-- Того самого, в который поступает ваш сын? И вы захотели угодить ректору... операцией?
Голос главврача не дрогнул, не утратил своей добротности. Он был по-прежнему пропитан высококачественными маслами.
-- Я убежден, что профессиональная катастрофа, в которую вы угодили, нанесла вам тяжелую психическую травму. -- Он помолчал. -- Запомните: никаких окончательных рекомендаций я вам давать не мог, ибо по профессии не хирург. Но как организатор больничного дела, я понимаю...
-- Знаете, -- перебил я его, -- есть такое выражение -- "иметь свое дело"? Чаще всего употребляется за рубежом... Так вот, вы -- организатор своего дела, а не больничного. Только своего собственного!
-- От нравственных обвинений вы перешли к политическим?
_ Добавьте еще, что я перешел к наступлению, хотя должен находиться в глубочайшей обороне. Ведь Тимоша умер не у вас, а у меня на столе. Я отвечу за это. И за то, что позволил себя уговорить... И даже за то, что позволил себя уговаривать. Хирурга, как и судью, уговаривать запрещено.
Он улыбнулся чересчур широко, обнажив все свои рекламно-безупречные зубы, которые раздражали меня, как и рекламно разложенные под стеклом фотографии.
-- Значит, меня будут судить за подстрекательство к преступлению?
-- Нет, за взятку, Семен Павлович. Надо четко определять, не только кто есть кто, но и что есть что! За взятку, данную через подставное лицо, через посредника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14