-- Она не может... не очаровать! Вы не представляете себе, какая у меня...
"Нет, фотографии под стеклом -- не реклама, -- подумал я. -- Он любит жену". Позже я понял: и сына он любил такой неразборчиво-оголтелой любовью, что способен был ради него рискнуть жизнью чужого сына. Я понял: он столь дорожил своим домом, что не замечал других домов на земле -- пусть рушатся, пусть горят. "Не опасен ли для людей такой человек?" -- думал я позже. Но в тот момент, видя, как он утерял все признаки своего обычного состояния, я испытал чувство жалости.
Даже жестокий человек хочет, чтобы к нему были добры. Даже коварный желает, чтобы с ним были откровенны и прямодушны. Семен Павлович нуждался в моей помощи, рассчитывал на нее.
-- Маша и Паша огорчены, что так получилось, -- повторил я. -- Приношу за них свои извинения.
-- А вы не могли бы извиниться за них... перед моей женой, а? Верней, опровергнуть их! Не могли бы? -- попросил он. -- Она знает, что вы пользуетесь авторитетом... у многих больных. Что к вам стремятся попасть... Это бы для меня имело значение!
Теперь он почти умолял.
-- Опровергнуть я не могу.
-- Не хотите?
-- Нет, именно не могу.
Видевший слезы Цезаря должен погибнуть -- это я понял уже на следующий день. Семен Павлович повел атаку на хирургическое отделение... Начинать с Маши и Паши он счел слишком явным, неосмотрительным. И первый удар пришелся по Коле.
-- Вашими руками -- правой и левой... Так вы, помнится, охарактеризовали своих ординаторов? Именно вашими руками меня встряхнули, нет, сотрясли: я обвинен в своеволии, в волюнтаризме, то есть как раз в том, в чем давно пора обвинить вас. -- Теперь уже не осталось ни малейших признаков его вчерашнего состояния. -- Отныне я буду неукоснительно придерживаться действующих законов и правил. Как может тринадцатилетний ребенок жить в больнице? Да еще в вашем отделении, которое должно быть стерильным. В отделении, где должен царить особый покой! А какой ущерб наносите вы психике мальчика. Он становится свидетелем ежедневных трагедий и потрясений.
-- Потрясением для него будет разлука с матерью. К тому же он не мешает нам.
-- Может быть, он даже помогает?
-- Представьте себе... Умеет точно определять, кто из больных выглядит лучше, а кто хуже, чем накануне.
-- Диагност! Что он окончил?
-- Шесть классов.
-- Стало быть, "устами младенца"?
-- Точнее сказать, глазами... Но глаза и уста у детей находятся в непрерывном взаимодействии.
Липнин погладил стекло, под которым была фотография его сына:
-- Рассуждать о воспитании, не имея своих детей, все равно что давать советы больным, не имея медицинского образования. Сейчас многие склонны к этому... Но собственного сына вы бы в хирургическом отделении не поселили!
-- Коля останется с матерью, -- сказал я твердо. -- И лишь вместе с ней покинет больницу. Это будет дней через десять.
-- Вы нарушите мой приказ?
-- Я надеюсь, что вы... ничего такого мне не прикажете.
-- Уже приказал. В письменном виде!
-- Тогда придется нарушить.
-- А мне придется наказать вас. Все в этом мире совершается на основах взаимности, Владимир Егорович. Только так!
Вечером я пригласил Колю сразиться в шахматы.
Он вызывал во мне гораздо большую жалость, чем Нина Артемьевна. Ее физические тяготы, благодаря медицине, становились временными. А его я от тягот избавить не мог. Давно приняв на себя недетские хлопоты, Коля перестал быть ребенком. Беззаботность, эта привилегия раннего возраста, обошла его стороной. И как-то естественно было, что всем играм и развлечениям он предпочитал шахматы.
Мы располагались в моем кабинете. Его худое лицо не менялось. Оно всегда было сосредоточенным, будто он обдумывал очередной ход. Коля подпирал свою круглую белобрысую голову обветренными кулаками. Волосы на макушке безалаберно росли в разные стороны. Во всем его облике только это и было по-детски беспечным. Он не хватался за фигуры без надобности, долго размышлял -- и неизменно проигрывал.
-- Меня хотят выгнать? -- спросил Коля, обдумывая ход.
-- Откуда ты взял?
-- От сестры Алевтины. Ей главный врач приказал. Я сорвался с места и выскочил в коридор.
Сестра Алевтина оказалась в своей комнате: спешить ей было некуда, и она засиживалась допоздна, воспитывая, как говорил Семен Павлович, других сестер "своей фронтовой беззаветностью".
-- С этого дня вы будете выполнять только мои указания, -- четко произнес я.
-- Если они будут соответствовать указаниям главного врача, --процедила сестра Алевтина.
И губы исчезли с ее лица.
Я привыкал к больным... Особенно к тяжелобольным, за жизнь которых приходилось бороться. Я был признателен им за то, что они выздоравливали. Я любил их за это.
А за то, что Нина Артемьевна, сраженная смертельным, как все считали, ударом, наконец поднялась, я полюбил Колю.
После моего отказа выселить мальчика из хирургического отделения Семен Павлович избегал общаться со мной. Но все же сказал на одной из утренних конференций, которые были довольно долгими, но по старинке назывались "пятиминутками":
-- Завершайте ремонт красавицы, которая лежит у вас в отдельной палате. И остальных ремонтируйте побыстрей, чтобы мы могли начать ремонт на всем этаже. Вопреки вашим усилиям я организовал это!
Организм Нины Артемьевны был не отремонтирован -- он был восстановлен после жестокого разрушения. Когда ее первый раз вкатили в операционную, она напоминала роскошное здание, от которого уцелел лишь фасад. И вот здание возродилось...
Коля не выражал радости. Он, не торопясь, собрал вещи в рюкзак и безразлично закинул его за спину, точно собрался в нежеланный поход.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14